Повести и рассказы
Шрифт:
Тогда Левшин взял ближнюю к нему руку, почти потерявшую вес, и стал гладить крошечную кисть.
— Они вас прятали, — тягуче выговорила Инга.
— Простите меня, не обижайтесь, — стараясь улыбнуться, сказал он.
Она как будто не поняла его, но губы ее задрожали, создавая напоминание улыбки. Она позвала Левшина взглядом к себе. Ои низко наклонился.
— Вы мне потом все расскажете, — шепнула она раздельно, и когда он распрямился, она прикрыла глаза.
Он опять стоял неподвижно, и она лежала по-прежнему, ничем не показывая, что хотела бы что-нибудь изменить.
Карл явился с баллоном кислорода, похожий на пожарного, аккуратно вынес пустой баллон
Может быть, Инга расслышала его, потому что вскоре лицо ее начало меняться, тоска и томление искажали его; и тогда Левшин увидел заново, как ее изуродовала неторопливая болезнь, исподволь готовя к смерти.
Сестра сказала, что надо переложить больную, и это был толчок, сдвинувший его с места. Он ушел с ощущением, будто его сбросили с высоты на мостовую. Он застал у себя Гофман. Она сидела на шезлонге, обняв колени, а ему было так очевидно, что надо все время, без перерывов, действовать, поднимать все силы, искать самые необычные средства и спешить, спешить. У него все ныло от боли, потому что его сбросили на мостовую, а она смотрела вдаль, думая о другом, и он принял это за бездушие. Он был доступен лишь одному чувству, которое в страшной наглядности отпечатлелось на Инге и перелилось в него: все они, все, кто был около нее, не могли понять, что Инга расставалась с единственной своей жизнью. Это было событие грандиозное, такое, какого не видел мир: она расставалась с жизнью, она умирала.
— Я. знаю, — сказал он, — вы делаете все возможное. Но надо позвать Штума.
— Он был. Он останавливал последнее кровотечение.
— Но, может быть, сейчас что-нибудь новое… ну, изменилось положение, и он действовал бы иначе.
— Лучше, чем мы?
— Откуда мне знать? Смелее, находчивее.
— Мы исполняем все, что он велел.
Она поднялась.
— Вы ничего не понимаете! — вздохнула она с облегчением. — И это даже хорошо: не понимать легче. Только тогда и возможно такое благородство… перед приговоренным.
— Если бы приговоренным был я, вы делали бы не больше, чем сейчас?
— Да, — сказала она, не задумавшись, — делала бы то же самое. Как ужасно вы говорите! Но, друг мой, вы и здесь ничего не понимаете: я была бы гораздо… о, я была бы гораздо несчастнее!
Она хотела выйти, но остановилась.
— Ведь недавно вас так тяготило, что Инга вызывает сострадание.
— Да, и мне стыдно.
— Что же хотите вы изменить таким поздним великодушием?
— Не смейтесь. Мне сейчас кажется, что если бы я заболел, а она поправилась…
— О, я видела давно, — шепотом перебила его Гофман и уже в дверях договорила готовые, летевшие с языка слова. — Вас толкает к Инге вовсе не сострадание!
Она жила собою или, пожалуй, им, Левшиным, и это было ему понятно, но это была жизнь, которой ничто не угрожало, которая билась за что-то побочное, второстепенное и могла подождать до завтра, до послезавтра. А глаза Инги не могли ждать. Неподвижные, они не отступали от Левшина ни на миг — в комнате, в коридорах, хранивших нетронутую санаторную тишину, на улице, куда он выбежал и где налаженность, всеобщая вежливость и порядок могли бы наделить равновесием даже душевнобольного. Сокращая расстояние переулками, Левшин скоро очутился за городом. Сначала подъем был невелик, развороты дороги плавны, и только рыхлый снег, кое-где проваливаясь, затруднял шаг. Но гора круто росла, острее
Он взошел в гору, к большому белому дому. Здесь было благополучие в аллеях, благополучие в дорожках, и ветки елок качались следом за Левшиным, потому что две прирученные белки сопутствовали ему, дожидаясь, что он даст орехов. И белый дом развернулся перед ним фасадом своей сотни балконов, на которых лежали сотни больных, дожидаясь, что им будет дано здоровье. И Левшину было несомненно, что всем здесь управляет бог, и он знал, что бог был Штум.
Дежурного врача пришлось подождать, — в Арктуре врачи торопились, в кантональном санатории они могли не спешить. Явившись, врач сказал, что доктор Штум уехал в город, к одному пациенту, о котором беспокоится, и что, если есть время, можно подождать в холле. Левшин спросил, не известно ли, в какой санаторий поехал Штум. Ему ответили — в Арктур.
Спускаясь с горы, Левшин видел внизу те же кубики осевших кристаллов, повторяющие друг друга. Своею слитностью дома как будто поручались быть верными общей цели, приведшей их сюда, в созвучие с долиной, снежными горами и солнцем. Странной показалась Левшину мысль о притворной личине города. Нет, это был город доброй воли Штума. Сколько раз нужна была здесь рука помощи Штума. И он протягивал ее, — праведник, на котором держится город.
В Арктуре Левшин узнал, что доктор Штум осмотрел Ингу и не мог сказать ничего нового. Значит, рука праведника не была всемогущей, подумал Левшин, и оставалось только ждать от Штума, чтобы он действительно стал богом.
И вот прошла ночь — полусон, полуявь. То Левшину слышались стоны, то его пугало совершенное безмолвие. Всеми нервами он прильнул к стенке в комнату рядом и ждал, ждал. Немногое из мыслей, подавлявших его, удержалось в памяти. Но он помнил, что проклял человека, впервые воспевшего чахотку, как болезнь красивую, романтичную, и всех, кто поэтизирует это чудовище, потому что оно нередко избирает себе в жертву поэтов.
Поутру он различил тяжелые однотонные звуки, похожие на хрип, но не поверил себе, потому что они были очень громки и промежутки между ними были чересчур длинны, — это не могло быть, нет, никогда не могло быть человеческим дыханием. Но тревога мучила его нестерпимо, он оделся и вышел в коридор.
Арктур едва начинал просыпаться, внизу слышна была работа Карла — он натирал суконкой пол. Спустя минуту заворчал лифт, отщелкивая прохождение этажей.
Доктор Клебе появился из кабины. Он поднял приветственно руку, собрался задать вполне уместные вопросы, но в этот момент открылась дверь из комнаты Инги. Усталая, помятая, как человек, не спавший ночь, вышла Гофман. Она перебросила взгляд с Левшина на Клебе, вынула из кармана розовую коробочку сигарет «Dames».
— Ех, — словно мельком произнесла она, обращаясь только к Клебе.