Повести Ильи Ильича. Часть третья
Шрифт:
Дядя Волина был в списке безвозвратных потерь с 1 по 20 января 1944 года сержантского и рядового состава 83-й Краснознаменной Городокской гвардейской стрелковой дивизии, подписанном начальником штаба дивизии подполковником Азаровым и начальником 4-го отделения капитаном Радченко. В многостраничном донесении среди 453-х погибших значились две девушки-санитарки, остальные – мужчины. В колонке их родственников – жена или мать, чаще мать.
403-м номером в списке был Волин Николай Иванович, рядовой 252-го гвардейского стрелкового полка, стрелок, беспартийный, 1925 года рождения; призван Сталинградским РВК города Сталинградской области, убит 12.01.1944 г., похоронен – Витебская область, Городокский район,
Перо писаря витиевато и с каллиграфическим нажимом выводило начало строк – фамилию, имя и отчество погибших, а в середине и к концу, – где надо было записывать место захоронения, данные о родственниках и месте их проживания, – уставало, сникало, делало ошибки, кривило и путало буквы, утолщая их расплывающимися чернилами. Длинное имя матери писарь заменил на короткое Ольга, отчество переделал на Васильевну, цифру 9 в номере дома переправил на 3. И название леса Волин прочитал, скорее всего, неправильно, – он больше угадывал расплывшиеся буквы, чем читал.
Все оказалось проще семейных преданий.
– Мам, неужели вы раньше не могли узнать? – спросил тогда Волин, позвонив родителям.
– Коля, я теперь только вспомнила, что папа перед смертью говорил про Белоруссию. Но ты не представляешь, что мы с мамой пережили, когда папа умер. Все для нас отошло тогда на второй план. Очень нам было тяжело. Мама, говорила, что ей не надо больше жить, что она прокаженная. И меня прогоняла из дома. И все сожгла, что напоминало ей об отце и о Коле.
– Ну а потом? – не сдавался Николай Иванович.
– Я три раза писала в архив по адресу, который мне дали в военкомате. Это уже когда ты в школу пошел. Один раз мне не ответили, а во второй написали, что Коля убит, но не написали, где похоронен. Третий ответ был такой же, как второй.
– Но как же так? – не мог понять Волин. – Ведь информация эта всегда была, раз она выложена в сети. Неужели без компьютеров и Интернета архивное дело было так беспросветно?
Наверное, родители после того звонка обиделись, решили, что он их винит. Надо было давно уже ему их отвезти в эту Белоруссию, а то два года ходят кругами вокруг и около. И получается, что это он виноват, пустил вопрос на самотек. Конечно, у него были проблемы в семье. И все же, все же…
Наконец, мама Волина принесла очки, и отец зачитал сыну название деревни, фамилию Ивана Ивановича, номер телефона, а потом и все письмо целиком.
– Пап, вы собирайтесь, – сказал Волин. – Я через пару дней приеду, и мы туда съездим.
На следующий день Волин позвонил по телефону, который назвал отец. Для этого, правда, пришлось полчаса узнавать, как звонить в Белоруссию, и в очередной раз благодарить ласковым словом демократов. Прозвонить в братскую республику оказалось сложнее, чем в далекую Америку.
– Когда вы хотите приехать? – спросил хриплый голос на другом конце провода. – Конечно, лучше бы вам было приурочить ко дню Победы… Да я понимаю, что праздник уже прошел. Но очень у нас все было хорошо подготовлено, вам бы обязательно понравилось. Теперь все скромненько будет, не обессудьте. Приезжайте. Выделим сопровождающего. Поможем с размещением.
Время для Волина начало убыстряться.
Через день он уже сидел за столом у родителей и слушал новости из жизни родни. Осоловев от неожиданно тяжелого почти двадцатичасового автопробега, слушал плохо. Кто с кем развелся, и кто где работает, – не запоминал, а просто плыл от приятных ощущений близости родственников, знакомой домашней обстановки и разных памятных душе мелочей, связанных с малой родиной.
Мама совсем изморщинилась, жалуется на коленки. Отец похудел, у него ломит кости, и болят суставы. Но в целом оба пока энергичные, глаза блестят. Пешком им особо ходить не придется. Так что пускай запасутся таблетками, и можно ехать.
Выехать Волины смогли через неделю. Маме Николая Ивановича за это время доделали вставную челюсть. Впрочем, задержка оказалась для Волина полезной. Он совершил пару обязательных визитов к знакомым, пообщался у сестры с племянниками, прочитал свой юношеский рассказ, сохраненный мамой, и нагулялся старыми городскими улочками, отыскивая знакомый с детства их аромат. Пока еще его можно было отыскать. Хотя огромные торговые центры, супермаркеты и гостиницы все решительнее захватывали городские земли, и скорая победа громоздящегося стекла и бетона над невидными деревянными и каменными строениями была близка, нетронутые кусочки города еще оставались.
Прогулки и чтение дополняли друг друга, трогая сердечные струнки. Чтение будило в нем старые и казавшиеся важными в юности мысли, над которыми он теперь с удовольствием подтрунивал. Он не ожидал, как много из детского и юношеского забылось. Многое забытое было пустое, но были отдельные моменты, которые хорошо отвечали его настрою и очень пригодились, когда, гуляя, он представлял себе, как три поколения назад здесь гулял дядя.
Примерные ровесники – дядя Волина, сам Волин в юности, когда писал свой рассказ, и младший сын Волина, за которого он особенно переживал, – ему хотелось, чтобы эти трое оказались внутренне схожи. Если не учитывать разные судьбу и обстоятельства жизни, они складывались в его воображении в один образ. И только когда вмешивалось время, из одного опять получалось три.
Мистическая составляющая домашней побывки Волина проявилась на третий день, когда, ища себе занятие, он добрался до пожелтевших машинописных листов и прочитал название своего рассказа. «Здравствуй, мальчик!» – прочитал он, странным образом желая здравствовать себе молодому, – неловкому сочинителю, который давным-давно как будто запрограммировал эту ситуацию.
Николай Иванович пролистал страницы. У него в руках была копия, напечатанная на бумаге разного качества: листы побелее и потолще соседствовали с желтыми и более тонкими. Из-за не достаточно твердой руки машинистки и печати под копирку строчки были нечеткими, буквы – заплывшими. Чтобы читать, приходилось напрягать глаза, перечитывать и угадывать слова, в которых машинка плохо пробила буквы. Строчная «б» у нее всегда была как «о», прописные «Д», «В» и «Л» еле видны. К тому же машинистка забывала делать пробелы после знаков препинания, и, спохватываясь, делала их потом не к месту. Две-три ошибки на страницу были подтерты и подправлены черной ручкой. От всего этого у привыкшего к красивым формам компьютерных текстов Николая Ивановича беглого чтения не получалось. Приходилось вчитываться и вдумываться, отчего во многом наивный текст увлекал его строгий ум, заставляя вспомнить давно позабытое, и в силу приобретенной в научной деятельности привычки хотя бы поверхностно анализировать прочитанное.
Начинался рассказ с рассуждений «о вранье или почему «мальчик». Среди лишних разглагольствований, в которых нельзя было Волину не признать истоки своего занудства, он между прочим отметил и осознание принуждения к жизни во лжи.
Он вспомнил, как читал Дневник писателя, и как ему показалось, что Достоевский разговаривает с ним, Колей Волиным, и подсказывает ему начать со слов, которые не хотят слушать люди.
«Отчего у нас все лгут, все до единого?» «…Мы постоянно считаем истину чем-то слишком уж для нас скучным и прозаичным, недостаточно поэтичным, слишком обыкновенным и тем самым, избегая её постоянно, сделали её, наконец, одною из самых необыкновенных и редких вещей». «У нас совершенно утратилась аксиома, что истина поэтичнее всего, что мог бы налгать и напредставить себе повадливый ум человеческий».