Повести Ильи Ильича. Часть третья
Шрифт:
Через месяц после тещиного решения он перевелся в военный институт, где ожидал приказа министра обороны, пытаясь понять предмет своих новых занятий. Его стремление побыстрее пригодиться очень скоро выявило ложную пафосность места, где предстояло служить.
Во-первых, почти все его остепененные начальники оказались ловкими людьми, прикрывавшимися так называемой военной наукой. Наука эта была самая обычная, но благодаря круговерчению в специфических вопросах, отслеживанию специальной литературы, контактам с прикрытой секретностью промышленностью и большому числу умолчаний позволяла многим людям слыть учеными. Диссертация была для них главным двигателем карьерного роста, позволяя занимать места с хорошим содержанием. Высокие ученые заработки были хорошим стимулом для других, неостепененных сотрудников, трудиться
В комбинации тещи по пристраиванию зятя был еще ход с жильем. Волины жили у родителей, в хорошей переоборудованной в четырехкомнатную сталинской квартире в центре города. Места в ней хватало, по мнению Николая Ивановича, всем и с запасом, даже с учетом скорого прибавления семейства. Однако теща считала, что у зятя с дочерью должно быть отдельное жилье, и что надо уже начинать работу по его получению.
Волина прописали в общежитии, Нину – в квартире его родителей, для чего они с супругой брали отпуск за свой счет и летали на его родину. После родов Нину с ребенком должны были прописать к мужу. К этому моменту он уже станет офицером, и они встанут в очередь на жилье.
В этой многоходовке многое казалось Николаю Ивановичу сложным. Он не понимал даже, как Нина будет работать и рожать, будучи прописанной в другом городе, но жена сказала ему: «Слушай маму. Она все устроит», – и теща все устроила.
Чтобы не было лишних разговоров, Волин занял койку в общежитии, перенес туда некоторые свои старые вещи и раз в неделю там ночевал.
В общежитии он ночевал и перед ноябрьской демонстрацией, которая чуть не разрушила тещины построения.
Утром его разбудили бравурные марши из репродуктора над подъездом общежития. За окном только начинало светать, он не выспался, но с грохочущими радостью звуками спать было невозможно. Марши только подлили масла в огонь обиды, с которой он ходил весь день накануне, и утвердили решимость поступить по-своему.
Волина, для которого физкультура всегда была мучением, определили идти в спортивной колонне, да еще выдали видавший виды синий спортивный костюм на три размера и роста больше его хилого телосложения. С этим костюмом в руках он пошел жаловаться к начальнику отдела, но досиживающий до пенсии усатый невысокий полковник слушать его не стал: «Ты дурак или прикидываешься? Рисовать не умеешь, спортом не занимаешься, договориться поменяться формой не можешь. Откуда ты только взялся на мою голову и как собираешься служить?»
Полковник припомнил ему историю с плакатом.
Рисовать плакаты было важным институтским занятием. Метивший в столицу командир хотел быть в курсе всех хитростей вероятного противника и по любому поводу требовал обстоятельных докладов. Горе было полковнику, докладывающему генералу без красивых плакатов, поэтому подготовка к докладам выливалась в аврал для всего отдела, затягивающийся до полуночи.
Однажды, когда жребий докладывать выпал начальнику Волина, его тоже привлекли к плакатной деятельности. Надо было доработать пять старых плакатов и нарисовать столько же новых. Работу разделили. Один из плакатов, самый простой, с двумя рисунками, тремя формулами и несколькими надписями, достался Волину, который не только чертежными, но и простыми буквами писал как курица лапой. В первом классе, когда дети учились каллиграфии, Николай Иванович много болел и писал поэтому, как сам научился, – все буквы в разные стороны. Чертить для него было вообще заоблачно. В университете, где он учился, начертательных наук не преподавали, а школьную четверку за черчение ему натянули, чтобы не портить аттестат.
Получив задание, он честно и сразу предупредил, что не сможет написать заголовки и обозначения, но когда около десяти часов вечера закончил выводить на ватмане рисунки и формулы, все от него отмахнулись, – и заняты были, и раздражены, что задерживаются на работе. Поэтому пришлось лепить буквы самому, в чем после минуты унижения следующим утром оказался большой плюс на будущее – чертить его больше не заставляли.
Воспоминание о плакате прибавило Волину уверенности, что тут над ним издеваются, и, сложившись с шумом собирающихся на демонстрацию людей, хлопающих дверьми, шагающих взад-вперед по коридору, заполняющих туалеты, умывалку и кухню, и с громкой музыкой за окном, зовущей строиться, – побудило двинуться против течения. Он надел обычную одежду и прошел в общей колонне демонстрантов, односложно отвечая на вопросы начальника и подколы ребят, нагруженных знаменами и транспарантами. Среди окружавших его серых и правильных людей Волину было тяжело. Очень ему хотелось перейти в соседнюю заводскую колонну, где зажигал подвыпивший аккордеонист, поддерживаемый задорными женскими голосами…
Разбирался с вопиющим примером политического демарша молодого специалиста замполит управления, только назначенный на должность. Всегда улыбчивый моложавый хохол, аккуратно распределяющий светлые волосы по начавшей лысеть голове, в принципе был человек приятный во многих отношениях, пока дело не затрагивало его обязанностей. Он засиделся инструктором в политотделе и, получив новую должность и очередное звание, с удовольствием их отрабатывал. По его указанию Волина должны были пропесочить на собрании, вплоть до исключения из комсомола за малодушие и политическую близорукость. Но на комсомольском собрании отдела, несмотря на присутствие начальника, рассказавшего, какой Волин неподходящий человек, его осудили вяло, ограничившись устным выговором. Пришлось замполиту организовать комсомольское собрание управление, на котором вкрадчивым голосом по-дружески рассказывать молодежи, что Николай Иванович стремится в кадры, а в кадрах нужны люди, для которых служба народу, во всех ее проявлениях, – честь.
После его выступления сам Николай Иванович захотел, чтобы его побыстрее исключили и из комсомола, и из этого глубокомудрого института. Однако процедура затянулась. Пришлось повторять ребятам свой рассказ и об отношении к спорту, и о выданном ему спортивном костюме, и о просьбе его заменить, и о том, как он честно предупреждал, что не хочет выглядеть пугалом и не пойдет. А потом целый час слушать оживившуюся дискуссию, в которой парни из соседнего отдела свели разговор к сложившейся ненормальной практике отношений между начальниками и гражданскими молодыми специалистами. В итоге его не исключили и не помогли тем самым избежать службы, хотя замполит и пообещал на прощание в этом поспособствовать.
Кадрировавшись, Волин оказался в другом управлении института и редко встречал замполита, а когда встречал, на душе становилось нехорошо, как будто он его обманул. Он даже поделился этим с тещей, сказав, что чувствует себя игроком, знавшим выигрышный ход, и что это нечестно по отношению к людям, соблюдавшим правила игры. «Не мы придумали эти правила, – ответила ему теща. – И никогда я в их игры не играла. Я эту обманку всегда старалась обойти, чего и тебе советую. Этот замполит сам дурак. Захотел покрасоваться перед пацанами и девками. Таким деятелям только дай волю. А так даже хорошо получилось, что он обделался. Дали ему понять, что нет за ним никого. А если не понимает, то это его дело. Ты за него не переживай. Ты свою жизнь строй. Не вечно же тебе помогать будем, как ты думаешь?»
Теща Волина умерла три месяца назад. За год перед этим случилось в их семье сразу две смерти. Отмучилась раком старшая сестра Нины, а следом за ней ушел на рыбалку и не вернулся тесть.
Свояченица жила на благословенном Черноморском побережье Кавказа и была очень гостеприимна. В ее семье каждый год гостили и Волины, и даже его родители, а уж теща с тестей не по одному разу. Сгорела она за год, успев с маминой помощью пройти все обязательные и лучшие медицинские процедуры, от каждой из которых ей становилось только хуже. Когда она умерла, теща очень винилась, что доверилась своим друзьям и не послушала местного врача-умника, который предсказал все, что случилось, советуя оставить дочь с семьей и дать ей возможность медленно угасать, обещая не меньше трех лет жизни. Теща просила семью простить ее и еще просила поплакать тестя, а у того дергались уголки губ и дрожали руки, но глаза моргали без слез.