Повести о Ломоносове (сборник)
Шрифт:
– Готова.
Обращаясь к Михаиле, Шубный сказал:
– Говорили мы с братом о тебе, говорили. Да.
– Ивану Афанасьевичу многим добром обязан. Самую грамоту от него узнал.
Шубный покричал рыбакам. Артельщики, оставив работу, гурьбой направились к котловинке, где Шубный готовил обед.
– Э, Михайло!
– Смотри-ка!
– Каким ветром?
Еще не все видели Михайлу после его прихода с моря. Ему задавали вопросы, разглядывали. Наконец рыбаки уселись вокруг дымящегося котла.
– У Каргопольского хлеба-то, верно, не
– А Каргопольский кто таков?
– Да учитель московский, что недавно приехал. В школе, что при Архиерейском доме, учить будет.
На время всякие разговоры прекратились. Ели медленно, степенно подносили ложки над большими ломтями хлеба к котлу и, почерпнув ухи, осторожно несли ко рту. Наконец Фома Шубный постучал по пустому котлу ложкой – знак, что трапезе конец.
Когда поели и напились сбитня*, один из рыбаков спросил:
– Про что же с учителем московским беседовал?
– Про латынь-язык, – ответил Шубный.
– Это что же такое?
– Был такой древний народ – латыняне. Вот их язык, – сказал Михайло.
– А одного русского для наук уж не хватает?
Михайло ответил:
– Народов-то много, и у каждого наука, а латынь – общий для наук язык.
– А-а-а, вон как! И ты, стало быть, латынь-язык превзойти хочешь?
– Без него в учении вперед идти нельзя.
– Ты же еще дале хочешь пройти?
– На половине пути не след останавливаться.
– Ага. – Разговаривавший с Михайлой рыжебородый куростровец погладил бороду и, вздохнув, добавил: – Так.
Михайлу Ломоносова хорошо знали во всей округе. И когда он с усердием начал заниматься учением, об этом было немало толков. Многие одобряли, кое-кто с сомнением покачивал головой: «Для чего мужику науки? Вроде не особо уж нужны. Не видать, чтобы правды или добра от них для крестьянства могло прибыть. Зачем мужику в них входить? Ежели другой кто занимается – пусть». Находились и такие, которые, покачивая головой, говорили, что, занявшись чужим делом, Михайло и от своих вон отстает, друзей да приятелей оставляет. «Так-то Михайло или кто другой, – говорили они, – в науках высоко пройдет, а потом, с высоты, сверху вниз на своих смотреть станет: мы, мол, учены и больше вам не ровня».
Рыжебородый рыбак, задававший сейчас Михайле вопросы, и был из тех, кто не одобрял его.
– Одинокое и гордое дело наука, в сторону от мужика она ведет. Вот.
– Сегодня уж мне такое говорили, – ответил Михайло. – Только тот, кто сказал это, мужику враг.
Рыжебородый даже поднялся со своего места.
– Да ты что?! – почти угрожающе сказал он.
Общий смех заглушил его слова.
– Одинокое и гордое дело, – продолжал Михайло. – Так. Вот у меня книги есть: «Арифметика» и «Грамматика»…
– Знаем.
– Слыхали.
– И в той и в другой – наука. А кто пользуется? Все. Люди, много людей. Стало быть, одинокое ли и гордое ли дело?
Рыжебородый не хотел
– Э, брат, это ты не туда гнешь! Люди! Мало ли что люди. Мужику-то, нашему брату, для какой она надобности?
– А мужик не такой же ли человек, как и все?
Рыжебородый даже поперхнулся.
Уже давно внимательно и встревоженно прислушивался к разговору маленький сивый дед. Время от времени он вставлял свои замечания. Когда Михайло произнес последние слова, дед изо всей силы ударил кулаком по колену.
– Да как же это так мужик не человек, ежели он самый человек и есть! А? – Наведенные, как струнки, кончики дедовских усов заходили от негодования. – Не человек! А?
Дед был личностью примечательной. Уже давно за малый рост, но притом громадные усы его прозвали «Сам с пёрст, усы на семь вёрст». Однако в глаза так называть его опасались: дед был отчаянная голова и мог впасть в ярость.
– Ты, Прохорыч, потерпи малость, – сказал Шубный, – потерпи. Говори-ка, Михайло, дальше.
– «Арифметику» сочинил Магницкий, «Грамматику» – Смотрицкий, – продолжал Михайло. – И тот – один и другой – один. А одиноки ли они? Что было раньше, людьми что придумано, в те книги сошлось, а книги, которые будут дальше, на этих и подобных им стоять будут, а в настоящем книга – для множества людей. Вот и выходит, что в науке человек вместе с тем, что было, с тем, что есть и что будет дальше. Большая ему жизнь в науке. И никакая не одинокая.
– Да что там говорить, – опять вырвался егозивший от нетерпения «Сам с пёрст», – великое дело наука!
– А откуда ты это знаешь? Ты что, в каком-либо большом учении преуспел?
– А в таком большом, – ответил Шубному дед, – что я и неграмотен и вовсе не учен.
– Откуда же знаешь, что такое великое дело наука?
– А вот как раз оттуда и знаю, – под самый корень подрезал Прохорыч.
– Да-а, – почесал в затылке Шубный, – лучше этого тебе, Михайло, никто ничего не скажет.
Рыжебородый подошел к Михайле.
– Ты, Михайло, не сердись. Не со зла ведь. Обиды нашему брату мужику немало. Вот и остерегаемся. Чтобы не было мужику лишнего смеха и поругания.
– Куда же твой путь ученый лежит? – спросил Михайлу Шубный. – Не в Москву ли?
– Да уж как не туда?
Дед одобрительно сказал:
– Не мене чем туда; за большими-то делами завсегда туда. Бывал я там, бывал, как же! – И дед важно погладил усы и покрутил их концы, отчего они стали уж совсем как иголки. – Живал, – добавил он.
Всем было хорошо известно, что «Сам с пёрст, усы на семь вёрст» и в самом деле жил в Москве и служил там. Однако служил он, собственно говоря, дворником. Но и на этой небольшой должности он подолгу не засиживался, так как страдал за правду. То купцу-хозяину в глаза правду-матку резанет, напомнив о проданном им мясце, которое-то того, с тухлинкой, то он перед кем с дороги не сходит или шапки не ломает, а то и какого приказного, который неправедно над кем измывается, так шуганет, что хоть святых выноси.