Повести о Ломоносове (сборник)

Андреев-Кривич Сергей Алексеевич

Даже канцлер Бестужев и тот иногда месяцами не мог добиться от императрицы подписи на важнейших документах, адресованных иностранным державам.

Ненависть к делам, за редким исключением, стала придворной болезнью. Казалось, все забыли слова Петра о том, что в некоторых случаях «промедление смерти подобно».

Президент Академии наук – гетман Украины граф Кирилл Григорьевич Разумовский вовсе не собирался обременять себя академическими делами. Он назначил своего секретаря, адъюнкта Григория Николаевича Теплова, асессором академической канцелярии, чтобы тот вместе с Шумахером управлял академией.

Теплов,

прекрасно понимавший, что карьеру можно сделать только при дворе, а не в канцелярии академии, быстро столковался с Шумахером. Фактически Шумахер по-прежнему правил академией. Ломоносов, с горечью наблюдая, что все остается по-прежнему, говорил: «Асессор Теплов президенту предводитель, а Шумахеру приятель».

Летний вечер, душистый, пряный и в то же время свежий от пахучего ветерка, дувшего с моря, манил людей из домов на улицу, в сады, на острова.

Елизавета Андреевна сидела на веранде, выходившей в сад, вязала кружевную мантилью. Спицы быстро мелькали в ее ловких пальцах. Леночка вслух читала книжку – трагедию Ломоносова «Тамира и Селим»:

Не ради слабых сил оставил я осаду, Любовь исторгнула из рук военных меч. Тамира, не полки была защита граду, Она мне шлем с главы и бронь сложила с плеч…

Недалеко от них на ступеньках сидел Иоганн Цильх, брат Елизаветы Андреевны, покуривая трубку.

Цильх выпустил струю дыма, мечтательно поглядел на закат голубыми глазами.

– Ах, как прекрасно Михаил Васильевич пишет здесь про любовь!

В руках Елизаветы Андреевны быстрее замелькали спицы.

– Он только умеет писать про нее в книжках.

– Как, разве он тебя никогда не любил?

– В молодости, когда он жил в Германии и был студентом, в Марбурге он ухаживал за мной, и мы назначали друг другу свидания в городском парке. О-о! Там была чудесная беседка на обрыве, над рекой. Однажды я его прождала пять часов и чуть не умерла от страха. Я думала, что его кто-нибудь убил на дуэли – среди студентов это бывало. Наконец он прибежал потный, грязный, выпачканный в каких-то красках. «Mein Gott! – закричала я. – Михаэль, что случилось?» – «Ах, Лизонька, я так увлекся опытами, что о времени совсем забыл. Можно с достоверностью сказать, что вещества растворяются двояко: когда металлы растворяются в кислотах, то они выделяют теплоту и происходит нагревание, а когда соли растворяются в воде, то, наоборот, они поглощают теплоту и происходит охлаждение. А какова же механика химического растворения вещества – вот предмет для размышления…» Я тогда чуть не упала с обрыва.

Хлопнула калитка, послышались тяжелые шаги. Ломоносов схватил Леночку, подбросил вверх, поймал, поставил на ноги, Елизавету Андреевну поцеловал в лоб, Цильху протянул руку:

– Ну, как дела, Иоганн?

– Дела ничего, господин профессор, идут понемногу.

Ломоносов обернулся, посмотрел на далекую полоску заката, вздохнул:

– Как хорошо! Что может быть прекраснее натуры? Ты бы сыграла что-нибудь, Лизонька!

Елизавета Андреевна вошла в комнату, села за клавесин. Нежная и меланхолическая мелодия поплыла в воздухе.

Леночка села у ног отца.

– Папенька, а почему ты никогда

не напишешь об этом в стихах?

Ломоносов посмотрел на Леночку, на ее сияющие глаза, золотые вьющиеся кудри, ямочку на щеке.

– А вот и ошиблась… – Полез в карман камзола, вытащил бумагу.

Прекрасны летни дни, сияя на исходе, Богатство с красотой обильно сыплют в мир; Надежда радостью кончается в народе; Натура смертным всем открыла общий пир; Созрелые плоды древа отягощают И кажут солнечный румянец свой лучам!

Он задумался, поник головой – видимо, ему стало грустно.

Ты, будучи в местах, где нежность обитает, Как взглянешь на поля, как взглянешь на плоды, Воспомяни, что мой покоя дух не знает, Воспомяни мое раченье и труды. Меж стен и при огне лишь только обращаюсь; Отрада вся, когда о лете я пишу; О лете я пишу, а им не наслаждаюсь И радости в одном мечтании ищу.

Он умолк, задумался.

– Леночка, сбегай в погреб, принеси две бутылочки рейнского, что прислал Шувалов.

Цильх поднялся.

– Мне пора, господин профессор.

– Куда спешишь? Выпей бокал.

– О нет, мне рано вставать.

– Ну, как знаешь. – Ломоносов не настаивал: ему хотелось остаться одному.

Леночка принесла бокал, две бутылки, покрытые плесенью. Ломоносов налил, осушил бокал с жадностью. Налил другой. Леночка смотрела молча, без улыбки, чувствовала: отцу грустно.

Ломоносов выпил, поморщился:

– Не люблю пить: нет в вине радости, а вот иногда приходится – от крайней горести. Потому что каждый думает только о своем прибытке и удовольствии. Что делается вокруг! Перед Шуваловым и Разумовским вельможи трепещут, а господа академики не знают, как угодить вельможам, и не о приращении наук стараются, а только о том, как через высоких персон протекцию получить. Об исправлении нравов, умножении изобилия и сохранении народа никто не думает – разве о своем брюхе и кармане.

Леночка смотрела на отца, чувствуя, как комок жалости подкатывается у нее к горлу.

– Папенька, разве у тебя нет друзей?

Ломоносов усмехнулся:

– Друзей нет! У меня знакомых много. Сегодня удостоюсь высочайшей улыбки – и число знакомых приумножится, все наперебой руки жмут и услуги свои предлагают. Завтра случится какая оказия – и они меня не замечают, проходят и кланяться забывают. Ну а Иван Иванович Шувалов – тот во всем мире покровителем наук прослыть хочет, так что сия дружба для него по необходимости. Что же касаемо Петра Ивановича, то я ему в одном важном деле надобен. А он такой человек, что ежели в ком интерес для себя увидит, то уже от него не отстанет. Да, горько, трудно жить в одиночестве…