Повести о Ломоносове (сборник)
Шрифт:
На что Тредиаковский с отчаянием отвечал:
За образец ему в письме пирожной ряд, На площади берет прегнусной свой наряд, Не зная, что писать у нас слывет – иное, А просто говорить по-дружески другое… Ты ж ядовитый змий, или – как любишь – змей, Когда меня язвить престанешь ты, злодей?..И в самой академии, и вне ее были люди, весьма желавшие дальнейшего развития спора между двумя русскими академиками, для того чтобы сделать
Понимая это, Ломоносов прервал полемику, ограничившись очень характерным для него восьмистишием.
Отмщать завистнику меня вооружают, Хотя мне от него вреда отнюдь не чают. Когда Зоилова* хула мне не вредит, Могу ли на него за то я быть сердит? Однако ж осержусь! Я встал, ищу обуха; Уж поднял, я махну! А кто сидит тут? Муха! Коль жаль мне для нее напрасного труда. Бедняжка, ты летай, ты пой: мне нет вреда.Но Михаил Васильевич так и не закончил своего спора ни с Сумароковым, ни с Тредиаковским. Положив начало науке о русском языке и выдвинув идею изучения русской народной речи, он был возмущен грубыми ошибками адъюнкта Шлёцера, написавшего по-немецки русскую грамматику. Теперь ему хотелось выступить с критикой этого труда.
В занятиях шел день за днем. Когда хозяйство пришло в порядок и сам Ломоносов почувствовал то ровное спокойствие духа, в которое он приходил при равномерном ежедневном труде, он решил ехать за семьей, чтобы уже надолго поселиться в деревне.
Я зрю здесь в радости довольствий общий вид, Где Рудица, вьючись сквозь каменья, журчит, Где действует вода, где действует и пламень, Чтобы составить мне или превысить камень Для сохранения Геройских славных дел, Что долг к Отечеству изобразить велел.Выехал он под вечер 28 июня. Было приятно покачиваться в «драндулете» на ухабистой дороге под прохладным морским ветерком. Когда пересекли дорогу из Петергофа на Ораниенбаум, послышался грохот, донесся конский храп, крики, старый кучер попридержал лошадей. В Петербург летела карета, заложенная тройкой. На облучке сидел известный всей столице лихой гвардеец – Алексей Орлов. Он держал вожжи. Рядом с ним стоял, выпрямившись, цальмейстер* гвардейской артиллерии Григорий Орлов, мужчина гигантского роста, со шрамом на правой щеке; он обнаженным палашом* плашмя бил лошадей. Кони летели, как сказочные звери, распластавшись в воздухе.
В карете мелькнуло полное, красивое лицо Екатерины. Она была в парадном траурном платье с лентой и звездой. Мелькнул нежный профиль Екатерины Ивановны Шаргородской, одетой в бальное платье.
Все исчезло в дорожной пыли, в сумраке дальнего леса, как мимолетное видение.
«Куда это они так несутся?» – задал себе вопрос Михаил Васильевич и опять задремал, укачиваемый мерным движением «драндулета».
В Петербург приехали под самое утро. У заставы его поразило отсутствие будочников и большое количество людей на улицах. Чем дальше ехали, тем гуще становилась толпа. Доносился тревожный колокольный звон. У Красного моста пришлось остановиться. Народ, вперемежку с солдатами, шел
Здесь делалось что-то невообразимое. Здание главной полиции горело. Ворота его были взломаны, стекла выбиты, в окнах мелькали какие-то люди. На улицу летели пачки связанных бумаг и списков, толпа их подхватывала и бросала в костры, отблеск которых далеко освещал рассветное небо. Из ворот вывели толстенького добродушного старичка в генеральской форме. Двое фабричных вели его за руки, какой-то солдат подталкивал коленом в зад.
«Да ведь это же генерал-полицмейстер Корф!» – сообразил Ломоносов, когда старичка и его спутников поглотила толпа.
Рядом, на Мойке, раздались громкие крики. Бородатые мужики и люди разного звания, в поддевках и зипунах, суетливо бегали по берегу. Гвардейцы разных полков волокли к ним голштинских офицеров, подгоняя их прикладами. Вот мелькнул долговязый голштинец в белом мундире с бирюзовыми отворотами и длинным палашом, который он даже не успел обнажить. Толпа его подхватила и с громкими криками бросила в воду.
Неожиданно толпа раздалась. На огромном вороном коне, размахивая обнаженной саблей и сбивая пытавшихся его остановить, на полном карьере в нее ворвался Преображенского полка майор Воейков, не желавший участвовать в перевороте. Взлетев на мост, всадник дал шпоры коню, с разбегу перемахнул каменный барьер и плюхнулся в воду. Люди, которые готовы были его разорвать, теперь с волнением следили за тем, как конь и всадник переплывали на тот берег.
– Плывет, сукин сын, плывет! – восхищался какой-то парень в кумачовой рубахе и сбившемся на затылок картузе. – Ишь ты, на тот берег вылез… Ускакал!..
С большим трудом карета Ломоносова пробилась к старому Казанскому собору на Невском. Тротуары по обеим сторонам проспекта были запружены народом. Со стороны торговых рядов раздавалась частая барабанная дробь. Бежали знаменосцы Преображенского полка, окруженные офицерами с саблями наголо. За ними с ружьями наперевес спешили солдаты в зеленых елизаветинских кафтанах. Не успел полк выбежать на Дворцовую площадь, как загудела земля, донеслись тяжелые раскаты. На полном карьере неслась конная гвардия на огромных, рыжей масти конях, с обнаженными палашами. Впереди молнией летел золотой штандарт*.
Из Казанского собора вышел в полном облачении, окруженный всем синклитом*, архиепископ Дмитрий Сеченов и направился к Зимнему дворцу.
Ломоносов, оставив карету, с трудом пробрался туда же.
На площади квадратом были выстроены войска: преображенцы и семеновцы, конная гвардия, измайловцы, артиллерия, армейские полки. Перед строем суетились офицеры и унтер-офицеры. Среди них заметны были фигуры Новикова, Державина, Фонвизина, Пассека.
У дворцового крыльца стояли сенаторы и генералы во главе с гетманом Разумовским, Никитой Ивановичем Паниным, Григорием и Алексеем Орловыми.
Вдруг Михаил Васильевич заметил, как две фигуры с портфелями юркнули в дворцовые ворота. Это были любимец гетмана Григорий Теплов и академический секретарь Тауберт.
«Уже успели!» – мелькнуло в голове Ломоносова.
Неожиданно наступила тишина. На парадном крыльце, выходившем на Морскую, появились два гвардейских офицера в лентах: один – полный, высокого роста, другой – пониже, но изящный и стройный. Это были Екатерина Алексеевна, одетая в мундир полковника Преображенского полка, и фрейлина Екатерина Романовна Дашкова в мундире лейтенанта. Екатерина Алексеевна взглянула на площадь и положила руку на эфес шпаги.