Повести рассказы. Стихотворения. Поэмы. Драмы
Шрифт:
– Ах, боже мой… Ну, я тебя прошу… Ради меня… ради наших детей…
У пани Натали выступили на скулах красные пятна.
Пан Валерьян сердился. Что за выдумки! Все равно никуда не убежишь. Но в глубине души он чувствовал, что жена поступила правильно.
Вскоре Варвара внесла самовар. Все сели за стол.
В комнате было темно и как-то странно. Желтые зайчики света трепетали на стенах и на буфете, ветер рвал ставни и стучал ими. Дети – мальчик и девочка,- удивленные необычной обстановкой, перешептывались друг с дружкой, пан Валерьян раздраженно барабанил по столу пальцами. Стакан чаю стыл перед ним, а он нетерпеливо закусывал свою русую реденькую бородку
Чубинский взглянул на жену. Она сидела выпрямившись и прислушивалась. На бледном лице застыло выражение испуганной птицы.
Эти закрытые окна и впрямь раздражают. Что там, за ними, на улицах, на этих неведомых реках, но которым плывет чужой тебе народ, готовый каждую минуту разлиться морем страстей и затопить берега.
Вдруг кто-то постучал в ставню.
Пани Наталя даже подпрыгнула на стуле.
На минуту все окаменели.
– Ну, чего ты пугаешься? – рассердился пан Валерьян.- Вероятно, дети шалили и задели ставню, как это часто бывает, а ты сразу же бог знает что подумала…
Из кухни прибежала Варвара.
– Что случилось, Варвара? – испугалась пани Наталя.
– Паныч Горбачевский пришли… Они через двор зашли в кухню.
– А-а!… пусть заходит, пусть…- Студент Горбачевский уже показался из-за спины Варвары.
– Что там слышно, рассказывайте!…- приветствовал его хозяин.
– Кажется, скверно. У Микиты, говорят, всю ночь был черносотенный митинг. Пили и советовались, кого бить. Прежде всего будто бы решили уничтожить «раторов» и «демократов».
– Ах, боже!…
– Вы не пугайтесь, пани Наталя, может быть, ничего и не будет. На улицах какое-то подозрительное движение. Бродят кучками по три-четыре человека… Лица сердитые, суровые, а глаза, недобрые, злые, так и сверкают огнем, как увидят интеллигента… Дайте мне чаю…
Пани Наталя дрожащими руками налила стакан чаю и, расплескивая по дороге, подала студенту.
– Ну, что же дальше? – спрашивал пан Валерьян, срываясь с места и бегая по комнате.
– Спасибо. Прошел через базар. Народу много. Там раздают водку. Идут какие-то таинственные совещания, но о чем говорят – трудно сказать. Слышал только несколько фамилий: Мачинского, Залкииа, вашу…
– Ах, боже!…
– Вы не пугайтесь. В воскресенье обычно больше народу и пьют водку… Нельзя ли попросить хлеба? Спасибо. А все-таки удивляюсь, почему вы не уехали на это время из города. Бегу сейчас к вам – вижу: ставни закрыты, значит, никого нет; забежал только спросить, куда и надолго ли, а вы, оказывается, сидите себе здесь… Вы рискуете, вы очень рискуете…
– Вот видишь… Не говорила ли я, не молила ли я – уедем куда-нибудь, возьмем детей…- чуть не плакала пани Наталя, прижимая руки к груди и глядя на гостя умоляющими глазами, как прежде на мужа.
– А, да что теперь об этом говорить! – раздраженно крикнул пан Валерьян и продолжал бегать по комнате. Он курил папиросу за папиросой и разбивал головой облака синего дыма, которые ползли за ним длинными волнами, как туман в горах.
– Ах, что творится… что только творится…
Это говорил кто-то другой высоким женским голосом. Все обернулись к дверям в кухню, откуда, впуская на мгновение свет, влетела в столовую маленькая кругленькая женщина. Шапочка съехала у нее набок, рыжие волосы растрепались и пылали, точно она принесла на них пожар с улицы.
– Ах, как тут темно. Где вы?… Где вы?…- Она ни с кем не поздоровалась, подбежала к столу и упала на стул.- Милые мои, дорогие мои… вы еще живы? А я думала… Уже началось… Толпа ходит по улицам с царским портретом. Я только что видела, как били Сикача.
– Которого?
– Младшего, студента… Не снял шапки перед портретом. Я видела, как его, уже без шапки, красного, в изодранной тужурке, согнув вдвое, бросали с рук на руки и все били. Глаза у него такие огромные, красные, безумные… Меня охватил ужас… Я не могла смотреть… И знаете, кого я видала в толпе? Народ… крестьян… в серых, праздничных свитках, в больших сапогах,- простых, почтенных хлеборобов… Там были люди из нашего села, тихие, спокойные, трудолюбивые…
– Это худший элемент, Татьяна Степановна,- отозвался студент Горбачевский.
– Нет, не говорите, я их знаю, я уже пять лет учительствую в этом селе… А теперь сбежала оттуда, потому что меня хотели избить! Это старая дикая ненависть к господам, кто бы они ни были. У нас всех разграбили. Ну, пусть бы еще богатых… Но вот кого мне жаль, это нашу соседку. Старушка, вдова, бедная. Один сын в Сибири, другой в тюрьме сидит…
Только и осталось что старый домишко да сад. И вот уничтожили все, разобрали дом по бревнышку, сад вырубили, книги сыновей изодрали… Она не хотела просить, как другие. А некоторые выходили навстречу толпе с образами, с маленькими детьми, становились на колени в грязь и молили целыми часами, руки мужикам целовали… И тех помиловали…
– Ах, ужас какой! – шепнула как-то механически пани Наталя.
Она все еще сидела выпрямившись, напряженная, словно чего-то ожидала.
– Тс… тише…- нетерпеливо перебила она разговор.
С улицы донесся крик.
Все смолкли, повернулись к окнам и, вытянув шеи, замерли, прислушиваясь.
Шум как будто приближался. Было в нем что-то подобное далекому ливню, глухому рыку зверей. А-а-а… а-а-а…- отражали высокие стены смешанные звуки, и вот, где-то недалеко, послышался топот ног по камням улицы.
– А, подлость… подлость… Я иду на улицу…- встрепенулся Чубииский и забегал в поисках чего-то по комнате.
Но на него набросились все. Они кричали приглушенными, изменившимися голосами, что он не должен выходить, потому что его только и ищут, что там он ничего не сделает, что нельзя оставлять жену и детей. Жена говорила, что умрет без него.
Тем временем крик все замирал и скоро утих.
Только напуганные дети плакали в углу, всхлипывая все громче.
– Варвара! Варвара!
– кричал пан Валерьян.- Возьмите детей в другую комнату, утихомирьте как-нибудь…