Повести
Шрифт:
— Это где их нынче с руками–ногами взять?
— Не ори ты! — сердито окрикнула мать.
— Говорю, спит. Слышишь? — успокаивает Мавра.
— Только бы не узнал. И так-то все в думах убивается.
— А то разь не убьешься… А сама девка-то как? — спросила Мавра.
— Ее не было.
Я начинаю догадываться, в чем дело. Мать где-то потерпела поражение из-за меня, но где, у кого?
— Картошка готова! — звонко крикнул братишка, будто такая радость — вымыть картошку.
Мать сливает грязную воду,
Разговор у баб внезапно переходит на Гришку–матроса.
После того как Гришка вдребезги разнес сени у тещи, он сам слег в постель. Ничего не ел, только пил и до того исхудал, что мать и снохи забеспокоились.
Мавра рассказывает так подробно, будто следила за каждым шагом Гришки.
— Как-то в самую полночь Гришка встал, обулся, оделся, ушел в мазанку, достал из сундука свою старенькую гармонь «саратовку», заиграл на ней так-то жалобно, что домашние проснулись, снохи заплакали, мать запричитала. В мазанку никто не пошел, боязно было. А он плакал, видать, прощался с несчастной жизнью. Вот она какая беда! — вздохнула и прослезилась Мавра. — Утром Гришка, бледный такой, распрощался с семьей, поклонился матери в ноги, взял в свой сундучок бельишко, краюху хлебца и вышел на огород, а с огорода на гумно, а с гумна в поле и полем-то и пошел, а куда… невесть…
— О–ох, — вздохнула мать.
Мавра — уже шепотом, с радостью в голосе, добавила:
— А ребеночек-то все хире–е-ет.
— Дал бы ему бог.. помереть, — сказала мать.
Я кашлянул. Этого Мавре вполне было достаточно.
— Эй, солдат, проснулся? — подошла она ко мне. — Я тебе чего принесла–а, — запела она.
— Покажи.
— Ты совсем проснись.
— Не знаю, как тебе еще проснуться, — и я, набрав в грудь воздуха, вдруг пропел петухом.
Мать засмеялась, захохотал Семка, весело стало и Мавре.
— Вот–вот, угадал, Петя. На, возьми своего тезку.
Она подает мне сверток. Я беру его, развертываю.
В нем большой зарезанный петушок.
— Спасибо, тетка Мавра, за этого кукареку. Дай бог тебе жениха веселого.
— Ой! — просияла Мавра. — Ой, ма–а-атушки, чего мне, озорник? Жениха? Слыхала, кума? А Тимоху, урода моего, кому? Э–эх, года не те, а то бы я…
— Чего бы ты, дура? — спросила мать.
Мне припомнилось, как мать раньше не раз упрекала отца за какое-то ведро пшена… и Мавра при Этом упоминалась. Но то было так давно…
— На запой кто звал? — вдруг спросила меня Мавра.
— И позовут, не пойду, — сказал я.
— Чтой-то? А ты иди. Глядя на других, завидки возьмут. Вот в доме и сноха будет.
Мать сдержанно вздохнула и помелом начала расчищать под печки. Сейчас сажать хлебы.
— Это что за сноха? — спросил я.
— Матери сноха, тебе жена. Чай, тебе, дураку, жениться пора. Женись, пока я жива. Эх! потопаю на твоей свадьбе.
Я покраснел. Мне
— Дай-ка цыпленка, — подошла ко мне мать и, смеясь, взяла от меня подарок. — Женишь его, — жалуется она Мавре, а сама испытующе смотрит на меня.
— Говори, кого сватать, — не отстает и Мавра.
— Ну вас к лешему, отстаньте, — рассердился я.
— Уйди от него, кума, — сказала мать. — Не любит он про это.
— Эх, а мне и домой пора, — спохватилась Мавра, но в голосе ее чувствуется, что она и еще посидела бы.
Она ушла. Мы долго молчим. Я знаю, что мать больше моего тяготится этим молчанием.
Во время завтрака вошел Ванька Павлов. Помолился на образа, поздоровался со всеми за руку. Даже Семке руку подал, и тот, как большой, протянул свою крохотную лапку.
— Помнишь наш уговор? — сразу по–деловому спросил он.
— Помню, — ответил я ему.
Он вздохнул и просиял. Рассказал моему отцу и матери, о чем мы с ним уговорились. Мать еще не знала об этом и с удивлением, со страхом посмотрела па меня. Она почему-то боится, как бы меня кто не побил.
— Нет, мамка, это будут добрые стихи, — пояснил я. — В них я Ваньку похвалю.
— На распев? — захотелось знать матери.
Тут уже Ванька объяснил:
— Сначала он сам их на запое у нас прочитает, а там и на распев пойдет. Готовы?
— Дело за маслом, — говорю я.
— Не подмажешь — не поедешь, — молвил отец про себя.
— За маслом дело не. станет, — заявил Ванька.
Я смотрю на отца. У него хитрые глаза, он улыбается.
— Тятька, бери бидон и иди к ним.
Но тут Ванька встревожился.
— Подождите. Скоро тятя уйдет, и я тогда сестру пришлю, скажет.
— Гляди, воды в масло не подбавь. Узнаю — такое тебе в стих вкачу!
Ванька даже перекрестился, что не обманет.
Перед обедом прибежала его сестренка и сказала только одно: «Приходите».
Отец собрался, мать подала ему жестяной бидон. В обед мы картофель ели с маслом. Сочинять стихи предстояло потом.
Нелегко они давались. Не рифма трудна, а смысл. Он должен быть двойной, с тонким намеком. Ведь читать я буду на запое у Гагариных, а они не дураки, особенно Николай.
Сижу, грызу ногти. Мать смотрит на меня, вздыхает и, видимо, жалеет,, что мы взяли масло, но прямо об этом не говорит, а вот так:
— Петя, масло-то вроде горчит. Не отнести ли назад?
— Ничего, мать. Не бойся, напишу.
…В избах Гагары за столами полно народу. Против окна — Ванька и невеста. Я несмело поздоровался и не знал, куда девать картуз, но Николай нашел ему место на гвозде. Меня усадили за стол. В голове только одно — не забыть бы стихотворения.