Повести
Шрифт:
— Да, — шепчет Гагара и поднимает тяжелую руку, он хочет перекреститься, но у него не хватает сил.
— «Нощь смертная мя постигне, мрачна и безлунна к пути страшному».
— Господи, прости. Дай пить.
Капли воды стекают по бороде на одеяло. Даю Гагаре передохнуть и, когда он начинает дремать, испуганно вздрагивая, напоследок читаю ему:
— «Сладок сон трудящегося, мало ли, много ли он съел. Но богатому пресыщение не дает уснуть… Богатство во вред ему. Как вышел он нагим из утробы матери своей, таким и отойдет».
Я
Спи, старое чудовище!
Несколько раз присылала мне Соня записки, просила зайти к ней в учительскую, но с тех пор, как она стала учительницей, я еще более робел перед ней, избегал встреч. Как-никак Соня дочь дьякона, образованная, учительница, — я не ровня ей.
Сегодня записку от нее принесла из школы моя сестренка.
«Милостивый государь, — пишет Соня, — господин полковник и сельский писарь, сочинитель стихов и неумеренный молчальник, внезапный говорун, угрюм и нелюдим!
Придет ли срок вашему молчанию? Когда отзоветесь на мои записки? В одиночестве скучает девушка, молит зайти, а Вам… тьфу!
Сегодня вечером вместо посиделок отправляйтесь в учительскую. Во–первых, уготован цейлонский чай с кусковым сахаром, во–вторых, есть поразительная новость! Хочу, чтобы о ней Вы узнали раньше, чем все.
Жду!
Софья».
Сестренка смотрела, как я читал, и, когда окончил, заявила:
— Учительша наказала ответ прислать.
— Будет ответ, — говорю я и пишу.
«Царь–девица Софья!
Спасибо за все звания, в которые вознесли Вы меня пылким воображением, а также за проборку, коей истинно достоин. Искуплю вину. Приду.
Петр».
Идет снег, сухой, мелкий. Иногда рванет ветер и белая пыль промчится по сугробам. Кое–где сквозь приваленную к окнам солому видны огни. Ничто не нарушает тишины глухого села.
Стою возле своей избы, зорко осматриваюсь. Боюсь, увидит кто-нибудь меня, сразу догадается, куда я иду.
До школы совсем недалеко. Я ускоряю шаги. Вот церковь. Очертания ее видны сквозь тонкую кудель снега, как сквозь мелкое сито.
Хорошо, если бы Сони не оказалось в учительской, ушла бы к родным. Нет, в учительской мерцает огонек. Некоторое время стою в раздумье, еще раз оглядываюсь и, никого не видя, взбегаю на крыльцо школы. Дверь заперта. Стучу ногами, отряхивая снег, и слышу, как открылась дверь из учительской. Мелкие шаги в сенях, певучий голосок Сони:
— Кто?
— Гость, — почти шепчу я.
Стукнула щеколда, и вот я в кухне, у порога. Как знакома мне эта кухня и учительская! Не раз бызал я тут у покойного учителя Андрея Александровича. Но нет уже того таинственного запаха табака, который всегда очаровывал меня. Теперь здесь иной запах — духов.
— Что же вы стоите у двери? — спрашивает Соня. — Ну–ну, проходите. Наверное, на посиделках
— Простите, я жду, когда снег на валенках растает.
— Ого, придумал! Раздевайтесь.
— Спасибо, царевна, но где обещанный самовар?
— Сейчас подогрею это сокровище.
— Может быть, вам нужна помощь со стороны?
— Не беспокойтесь. Проходите в келью.
Она поставила на скамеечку небольшой самоварчик, подложила углей, и скоро он зашумел. Я стою перед небольшим книжным шкафом и сквозь стекла читаю на корешках названия книг. Многие из них мне знакомы еще с детства. Особенно вон те, толстые, «Книга за книгой», переплетенные покойным учителем.
В отражении стекла мелькает лицо Сони. Она собирает на стол. Лицо ее то дробится, то вдруг становится ясным. Иногда замечаю на нем чуть видную усмешку. Видит ли она, что я за ней наблюдаю?
Мне стыдно, что она так усердно и торопливо хлопочет. Подумаешь, какой гость заявился 1 Да, она догадалась, что я смотрю на ее отражение. Мы на миг встретились взглядами. Она еле заметно усмехнулась.
— Будьте любезны к столу.
Она задернула занавеску на окне, внесла самовар, и вот мы сидим с ней вдвоем. Что-то плохо клеится у нас разговор. Она говорит грамотно, а у меня нет–нет да и вырвется деревенский неправильный оборот. Я спохватываюсь, смущаюсь, но она как бы не замечает этого, не поправляет меня. Я понимаю, как мне далеко до нее!
Уютно у нее здесь, тепло. В углу туалетный столик, перед зеркалом все так хорошо расставлено, будто это само тут выросло. Флаконы с духами, разные фигурки, даже Будда попал на столик дочери дьякона.
Рядом еще стол, на нем тетради, чернила, ручки, книги, учебники. В заднем, а не в переднем углу — небольшая икона с лампадой. Там, между выступом печи и стеной, за цветным занавесом, ее кровать.
— Очень странно, Петр Иванович, ваше поведение, — вдруг говорит она в тот момент, когда мы еще раз встретились взглядами в зеркале.
— Я… ничего, так…
— Что так? С тех пор как я стала учительницей, вы совсем избегаете меня. Раньше хоть редко, но заходили.
«Ага, вон о чем она», — облегченно вздыхаю, но не знаю, что ж все-таки ответить.
— Видите, Софья Павловна, я вообще никуда не хожу.
— Это неправда. Я знаю, где вы бываете. Но почему дичитесь меня, не пойму. Ответьте точно.
— А что вам во мне? — уже спрашиваю ее. — Зачем я вам? Вы — образованная и не нам чета.
— Кому вам?
— Деревенским парням.
— Совсем остроумно! — вспыхнула она.
Подумав, внимательно уставилась на меня и сказала:
— Я не так глупа, чтобы не различать деревенских парней, хоть и сама не ахти как далеко ушла от деревни. Смущает, что я дочь дьякона? Чин высокий, куда там! Послушайте и вы правду. У вас положение, пожалуй, не лучше, чем у меня. Говорить?
— Очень интересно, — насторожился я, — говорите.
— У вас есть товарищи?