Повести
Шрифт:
Соседка вздохнула, посмотрела на меня и самодовольно проговорила:
— Не дай бог так с моей Устюшкой… чтобы ей до срока. Космы выдеру…
Снова уткнулся я в книжку и теперь уже совсем ничего не вижу. «Черт бы побрал тебя с твоей Устюшкой. Кому она нужна!» Словно прочитав мои мысли, соседка подходит ко мне, садится рядом и заглядывает в книгу.
— Про чего это ты читаешь? — ласковым до тошноты голосом спрашивает она.
— Про чего? — сдерживая злобу, переспрашиваю. — А вот, как одна девка прижила от
— Ой! — отшатнулась она от меня. — Ах, окаянна его сила, ах, он нехристь такой! Да что он, бога не побоялся?
— Побоялся — не побоялся, а сразу убил насмерть! — припугнул я нареченную тещу.
— О–о! — совсем взвыла она. — Кормильцы, да где это, в каком селе?
— Не сказано.
— В арестански роты изверга! _ .
Я еле удержался от смеха. Нет, не будет она теперь лезть ко мне со своей Устюшкой.
Когда снова углубился в чтение, вдруг увидел, что на книжку мне что-то положили.
— На-ка, зятек, — услышал я противный ее голос.
Передо мной лежал большой кусок пирога с кашей. Это самый мой любимый пирог. Но я даже не взглянул на него.
— А ты съешь, пока никого нет, — посоветовала она. — Устюшка тоже такие пироги любит. Она и шепнула мне: «Мамка, отнесла бы хворому-то вот этот кусочек». Сама и отрезала.
Мать знала, что мне все это не по нутру, но, чтобы не обидеть соседку, поведала:
— Ничего он не ест. Никакой охоты к пище. Только и читает, и читает.
— Писарь будет, — сказала соседка. — Ей–богу, писарь, вместо пьяницы Апостола.
— Уж не знаю, кто будет, — сказала мать, и они принялись судачить обо мне.
Я встал и вышел на улицу.
— Далеко не уходи! — крикнула мать.
— Не уйду.
Я направился к Павлушке. Там услышал то же самое про Агашку. Стало быть, правда. Что она будет делать? Жаль мне ее до боли в сердце. Жаль ее и Павлушке.
Наклонившись к своему товарищу, я покраснел и зашептал:
— Знаешь, будь мне лета настоящие, я бы и на такой женился. А ты?
И мой друг Павлушка, оглянувшись на мать, не замедлил ответить:
— Я бы тоже…
19
Чтобы избежать «позора», который тенью ложился не только на Илюшку, ко и на всю семью Щигриных, решено было женить парня немедленно. Илюшка клялся, что он зря наговорил на Агашку, но ему уже не верили. Старшая сноха, взятая из соседнего села Владенина, присмотрела там богатую невесту и повезла свекра поглядеть девку. Девка старику понравилась. Понравилась и семья. Заглазно от Илюшки они сговорились. Повезли Илюшку на второй день. Ехал он на запой как во сне.
К Клюшкиным послали бабу. Она принесла «отказную» — десять рублей за убыток. Евсей денег не взял и едва баба вышла, как он снова избил Агашку.
От слез у Агашки опухли
Бил ее отец нещадно, бил не только за позор, но и за разор. Теперь им впору с сумой идти. Агашка слегла в постель. Она уже не плакала, а выла охрипшим голосом. Опозоренной девке нет теперь пути. Суждено ей вековать в девках, быть посмешищем. Разве найдется какой-нибудь бородатый вдовец с детьми, посватает.
Илюшкину свадьбу играть будут на Воздвиженье. Щигрины торопятся.
…Уже больше недели как за меня пасет то отец, то Захар. Завтра Воздвиженье. Венчается семь или восемь пар. Рекруты гуляют. Все они женатые, но ходят отдельно от жен. Будущие солдатки тоже избегают встречаться с мужьями. Некоторые заранее поколотили своих жен, чтобы не «баловали» без них с ребятами. Гармонь у рекрутов особая — ливенка. Высокая, узкая, с тонкими голосами. За рекрутами — стая мальчишек, девчонок. Они смотрят, как рекруты пляшут, дурачатся, озоруют с молодыми бабами, если те попадутся навстречу. Мы с Павлушкой тоже ходим за рекрутами.
Побывали и на девишниках, вернее, постояли под окнами. Очень уж жалобно плачут девки. Будто их не замуж отдают, а на каторгу угоняют.
Утром проснулся я вместе с отцом и матерью. К заутрене еще не звонили. С большой неохотой и руганью ушел Захар выгонять стадо, но я «захворал», ничего не поделаешь.
Сегодня матери нашей много работы: будут гости или нет, а надо приготовиться. Вчера купили говядины, в лавке взяли в долг пшеничной муки, отец принес водки. Хоть и бедно, а все-таки — праздник. Мишка дал полтора рубля, дядя Федор дал за меня рубль. Из двух коровьих ног и головы, что взяли у мясника, мать вчера сварила студень и вчера же вынесла его в погреб. Она больше всего беспокоилась — застынет студень или нет?
— В колодец бы опустить, да веревки-то у нас гнилые.
Я охотно помогал матери. Подносил топку, бегал за водой, рубил капусту, мыл картошку. Когда печь истопили — уже ударили к заутрене. Еще торопливее мы начали прибирать избу. Всюду грязь, особенно на полу. Пол я скоблил и железной лопатой, и топором, но грязь плотно впиталась в худые доски.
Народ шел к заутрене. Ушел и отец. Он никогда не пропустит службы.
По улице ехали чужие подводы, — это к кому-то прибыли гости. Утро хорошее, солнечное, тихое.
— В церковь пойдешь? — спросила мать.
— Пошел бы, да не в чем. Не в лаптях же.
— Погоди, найду, — обещалась мать.
«Что она найдет?» — усмехнулся я.
Подмел пол, выбросил мусор в сени, затем и сени начал убирать. Пол в сенях земляной, в ямах. Навоз и жижа стекают со двора.
Пришла мать радостная. В руках у нее старые, какие-то чудные, совсем без сборок, почти без каблуков, красноватые сапоги.
— Померь, впору, что ль, тебе?
— Где ты такие добыла?