Повести
Шрифт:
Три хлопка плетью. Не дописав, я вскакиваю. Кому хлопает старик? Мне. На бегу засовываю тетрадь за пазуху. Старик возле коровы Лазаря. Она отелилась, облизывает теленка. Теленок пытается встать на ножки, но тут же падает.
— Живо беги, скажи, чтоб ехали!
Быстро направился я в село. Я любил извещать хозяев об отеле — это им радость. Шел, то и деле оглядываясь. Отойдя с полверсты, поднялся на гору. Еще оглянулся и чуть не упал от страха. Там, на далекой дороге, что вилась из Пустоши в Кокшай, показались они… Пыль вилась сзади них. Я хотел вернуться, сказать об этом
— Казаки! — крикнул я, чуть не падая.
— Где?
— От Кокшая скачут…
Выбежав на дорогу, я развернул плеть, ожесточенно начал хлопать и кричать:
— Казаки, казаки!
Скоро десятки голосов подхватили это слово. Я бросился бежать в тот конец, где жили Самсон, Ворон и Иван Беспятый. Церковь. Мне пришла сумасшедшая мысль. Вот ограда, врата. За одну из сох привязан конец веревки от колокола.
Бом–бом–бом! — раздалось часто.
Ко мне бежали люди.
— Казаки! Казаки! — только и кричал я им, не переставая бить в колокол. Кто-то оторвал мою руку от веревки, ударил по голове. Я упал. Передо мной — священник. Он топал возле, визжал, а когда я поднялся, хотел было ударить меня ногой, но между нами вырос Тимофей Ворон.
— Иди, батюшка, прочь! — крикнул он.
— Бунтовщики!
— Иди! — повысил голос Ворон.
— Дядя Тимоша, казаки! — прохрипел я, вставая.
— Эй, Митька–а! — крикнул Ворон так, что у меня в ушах зазвенело. — Садись и что есть духу гони во Владенино.
Я побежал домой. На лавке сидел Захар, гречневой кашей кормил с пальца девчонку.
— Казаки, Захар!
— Черт с ними, — ответил он спокойно. — Я — сам казак.
— Где тятька с мамкой?
— На базар уехали.
«Это хорошо, что их нет. Мать с испугу в постель сляжет».
— А ты зачем прибежал? — спросил Захар.
— Эх, забыл! Ведь у дяди Лазаря корова отелилась. Пойду скажу.
Едва вышел в сени, как в улицу с разных концов и переулков нагрянули верховые. Отворив дверь в избу, шепнул:
— Захарка, прячься.
— Сам лезь на потолок.
Я на потолке. Возле трубы — оголенные стропила. Отсюда видна почти вся улица.
Из переулка выскочило пять верховых. Галопом промчались мимо. На улице — топот, гул голосов. Скоро возле нашей избенки кто-то прокричал:
— Выходи!
Верховой. Лошадь в пене. Сидел плотно, лихо сдвинув картуз. Остановился у избы Беспятого, хлестнул
— Выходи!
У второй избы старик Ермил чинил кадушку.
— Где староста? — подскочил стражник к нему.
Ермил глуховат. Он молча набивал обруч. Верховой ударил его плетью. Старик выронил топор и приложил ладонь к уху.
— Ась?
Верховой ускакал. Ермил посмотрел ему вслед и скрылся в мазанку.
С левой стороны крик женщины.
«Что же я на потолок забрался? Что мне будет?»
Слез. Сени худые. В любую дыру видно, насколько глаз хватит.
— Где мужики? — послышался голос у избы соседа.
— Не знаем, — ответила старуха.
— Грабить барский хлеб знаете! Ездил твой мужик в именье грабить?
— Не займаемся этим.
— Кто ездил, знаешь?
— Где знать! На кладбище гляжу. Ждут меня там подружки.
— Всыплем тебе, живо отправишься к ним, старая ведьма! — прогремел голос.
Я выглянул из сеней. Верховой поскакал в нижний конец. Потихонечку пробрался я к мазанке, стал за угол и начал наблюдать, что делается на улице.
Народ сгоняли к избе писаря Апостола. Между его избой и садом Щигриных — луговина. Правее — сад учителя. Влево — овраг, пересекающий улицу. Соседняя с Апостолом изба сгорела. На ее месте валялись головешки. Одиноко стояла печь.
Мужики шли сами, не прячась. Шли и бабы, испуганно сторонясь. Ребятишки пробирались — кто оврагом, кто канавой, вдоль учительского сада. Сквозь забор ныряли в смородинник. В сад к учителю пробрался и я. Там мы, ребятишки, залегли в лопухах.
Выстроили мужиков полукругом в два ряда. Сзади них — десять верховых с обнаженными шашками. В середине — пять. Остальные разъезжали по улице. Мужики стояли к нам спинами, но мы узнавали каждого по одежде, по картузам. Начал я приглядываться — тут ли Харитон? Тут! Тревожно забилось сердце: как бы не выдали его. А вон Лазарь, Иван Беспятый, Ворон. Увидел в первом ряду крестного Матвея, деда Сафрона, Федора, Настиного отца. Дальше и Василин Госпомил, с ним рядом Денис, с Денисом Орефий Жила, который уже оправился. С краю — Павлухин отец, сзади него — Спиридон Родин. Еще привалила толпа мужиков в сопровождении верховых. Следом за ними — молчаливая гурьба испуганных баб. Бабы остановились возле сгоревшей избы.
Ко мне подползли Павлушка с Авдоней и залегли в лопухах.
— Ты где был? — спросил я Павлушку.
— Во втором обществе.
— Там тоже сгоняют мужиков?
— Чего их сгонять. Они все вон лежат в саду Щигриных. Ждут, что будет.
Авдоня прошептал:
— Как бы тятька в драку не полез.
— Куда в драку! Живо исполосуют! — ответил Павлушка.
Мы лежали, еле дыша. Вдруг в дальнем конце улицы раздался звон колокольцев и бубенцов. Услышали и мужики, повернули головы.
Мимо церкви, мимо изб, пыля пронесся целый свадебный поезд. По бокам и впереди — верховые. С разгону остановились возле баб. Те шарахнулись в стороны, завизжали.
— Эй, тише! — прикрикнули на них.
В сопровождении стражников шли семь человек. Впереди урядник, за ним становой пристав, судебный следователь, земский начальник, за земским — управляющий Самсоныч, сзади — волостной старшина и писарь.
— Будет дело! — проговорил Павлушка. — Такого начальства сроду у нас не было.