Повести
Шрифт:
— И-и, ничего, милка моя! Пьяный проспится, а дурак никогда! Да чего же ты выпила-то?
— Ты прости меня, Алька. Худо я о тебе подумала. Когда сказал этот балбес… Не должна была я так о тебе думать. Столько лет вместе прожили… А я — вот так… Эх, подлая!
— Да успокойся, — уговаривает ее тетя Аля. — День-то сегодня какой, Берлин взяли! В наш самый большой всенародный праздник! Радость-то какая!
— Берлин!
Приходит мама.
— Как поработалось, Дуська? — обращается к ней Глафира.
— Хорошо,
— Опять таскала?
— Немножко пришлось.
— Тяжело было?
— Нет, меня сейчас берегут. Просто отвыкла за это время.
После ужина, перед сном, мама просит меня:
— Помажь, пожалуйста, мне плечо йодом.
Она приспускает на правом плече платье. Кожа у нее там вся содрана.
— Подушка плохая попалась, — говорит мама. — Моя куда-то затерялась, пришлось чужую взять. Ну, теперь скоро все. Немного осталось.
Я намачиваю йодом ватку и провожу по плечу. Мама морщится:
— Щекотно.
— А не больно?
— Нет, не больно, только щекотно. И прохладненько. Будто новый сантиметр на плечо накинула.
Я просыпаюсь ночью.
— Победа! — кричит и тормошит меня мама. — Победа! Война кончилась! Победа! — Она обнимает меня, целует. — По радио только что передали. Победа!
Я вскакиваю, отшвыриваю одеяло. Победа!
Нет, я не спал, я только и ждал этого сообщения, все последние дни, каждый час, каждую секунду, после того как взяли Берлин.
— Ура!! Война кончилась! Победа!
А за садом — бух, бух! — взлетают разноцветные ракеты.
— Победа! — кричу я, высунувшись в окно. Смеюсь от счастья, ору во все горло: — Победа! Победа!
На кухне обнимаются мама и Глафира, плачут обе. С разгона бросаюсь на них, обнимаю.
— Будите Мишку! Всех будите! — велит Глафира. — Будите всех!
Выскакиваю на лестницу, бегу по этажам, стучу в двери.
— Война кончилась!.. Война кончилась!.. — И бегу все выше, выше…
Когда спускаюсь обратно, на каждой лестничной площадке стоят соседи, плачут, обнимаются. Ребятишки, старики, женщины в наспех накинутых незастегнутых платьях.
Я торопливо одеваюсь.
— Куда ты? — спрашивает мама. Она переодевается за дверцей шкафа. — Умойся хоть. Рубашку новую надень. Я сейчас отглажу.
Но я не жду. Бегу по улице. А мне навстречу и в одну сторону со мной бегут люди. Все бегут!
А на Суворовском, напротив нашей Таврической, гремит радио.
У Юркиного дома пляшет дворничиха. Одна. Подняв вверх руку с белым платочком, притопывает. А слезы сыплются по щекам, как дождь в солнечный день.
— Я всех потеряла. А все-таки дождалась… Барыня ты моя, сударыня ты моя, дождалася, дождалася…
— Васька! — высунувшись из окна, кричит Юрка. Швыряет в меня банкой, едва успеваю отскочить.
— Победа!
— Победа!
Тузим друг друга больно, почти по-настоящему.
На Юркиной кухне почему-то все суетятся у примусов. Юркина тетя в строгом темном платье с белым большим кружевным воротником.
— Вася! Родной мой, позволь тебя поздравить с днем Победы! Дай я тебя поцелую! — говорит она и сухими, как промокашка, губами касается моей щеки.
Когда мы с Юркой выбегаем на улицу, там уже многолюдно и оживленно. В госпитале, напротив Юркиного дома, настежь распахнуты все окна. Подоконники забиты ранеными. Кто в халате, кто в белой, расстегнутой до пупа рубашке. А под окнами на панели толпа. Все что-то кричат, смеются. И кажется, кого-то стащили с подоконника, качают, потому что толпа ухает и над головами взлетают босые ноги.
У женской школы — не пройти. Взявшись под руки, по десять — пятнадцать в ряд девчонки ходят по панели, поют хором.
Дождливым вечером, вечером, вечером, Когда пилотам, скажем прямо, Делать нечего, Мы приземлимся за столом…В трамваях — полным-полно. Мы висим на подножке. Держимся каким-то чудом. А на каждой остановке к нам бегут, кричат еще издали:
— Атас! Убери ногу! Ногу, ногу!
Вагон шумит, хохочет, и кажется, что весело подпрыгивает и раскачивается.
Юрка провожает меня до проходной.
Не знаю уж почему, но все в этот день, услышав о победе, побежали на работу.
В цехе шумно. На некоторых верстаках уже постланы газетки, на них — пустые стаканы, бутылки, кое-где слесари стоят веселыми кучками. Пусть выпьют! Сегодня можно! Сегодня всем разрешается. Они заслужили!
— Савельев! Ушастик ты мой, иди сюда! — издали кричит мне Клава Фиссолонова. — А не ты ли на меня сердился, на Клавку-то?
Но меня уже перехватил Жарков. Молча крепко жмет руку. И я ему крепко жму в ответ. Так мы стоим, смотрим друг на друга и держимся за руки.
И вдруг раздается «Марш Буденного». Это играет наш цеховой оркестр. Все устремляются к нему.
Они стоят, несколько мальчишек, сосредоточенные, серьезные. Среди них Борька Филиппов. Он красный, как перезревший помидор. На нем галстук с широченным узлом. В рукавах рубашки квадратные запонки.
— На улицу пошли! На улицу! — кричат им. — Давайте во двор, туда весь завод вышел!
Ко мне подбегают, подхватывают под руки улыбающиеся Круглов и Шинников.
— Бугор, пошли все вместе. Становись в один ряд!
— Бригаду Савельева — вперед! Пропустите молодежную вперед! — распоряжается Иван Петрович.