Повести
Шрифт:
Лаптев проводил приятеля до берега и, стоя на обрыве, долго смотрел, как удаляется в белые просторы заснеженного моря маленькая черная фигурка.
У Лаптева было еще два отгула, и в эти два оставшихся дня он собирался отдохнуть в полную силу. Гость есть гость, хотя и товарищ по былым турпоходам, хотя и неприхотливый человек Горчаков, а все ж таки лежит на тебе ответственность. Что приготовить на обед? Где положить гостя спать? Чем укрыть потеплее?.. Нет, по–настоящему ты раскован лишь тогда, когда ты один. Возможность отдохнуть от людей, от семьи, побыть хотя бы пару денечков наедине с собой — вот за что еще любил Лаптев дачу.
Ах, это сладкое одиночество!
Лаптеву хотелось в бор,
На подступах к Марьиным горкам он заметил возле лыжни свежий лисий след. Остановился и стал разглядывать, «читать» этот след, и ему представилось… Вот бежала лисичка по ночному лесу по своим лисьим делам, как вдруг перед нею лыжня. Две глубоких канавки в снегу. Понюхала их рыжая, потопталась около, однако перейти не решилась — что–то ее настораживало. Тогда хитрая и осторожная лисица решила, видно, обойти эти рытвины стороной. Цепочка следов некоторое время тянулась вдоль лыжни, и Лаптев не упускал их из виду. Ага! Поняла Патрикеевна, что этак слишком отклонится от своего направления, и снова приблизилась к лыжне. Не исключено, что еще раз обнюхала подозрительные борозды. Но и на этот раз победила в лисе осторожность, и на этот раз не решилась перескочить через лыжню.
И снова аккуратные следочки бегут по обочине лесной дороги, и вновь остановка и у лисы, и у Лаптева. Нет! Не насмелился осторожный зверь пересечь лыжню. Вообще решил оставить свое намерение и повернул от этой, наверное, отвратно пахнущей, пугающей черты восвояси. След в конце концов совсем уходил от лыжни в лес, в чащобу.
Лаптев скользил по лыжне, и улыбка блуждала по его лицу — какое удовольствие разгадывать звериные следы и понимать зверя! Понимать его повадки, его осторожность, его нехитрые хитрости! Какая радость по–человечески сочувствовать ему! И как хорошо быть совершенно одному!..
Взобравшись на вершину одной из горок, Лаптев остановился на небольшой полянке, чтобы перевести дух. И тут вверху раздались резкие хлопки крыльев, Лаптев испуганно вскинул голову и тотчас увидел, как из густой кроны большой сосны, сбивая с веток струйки снежной пыли, вырвался угольно–черный глухарь. Чувствуя, как по спине побежали мурашки, Лаптев следил глазами за полукружным полетом петуха, запоминал его прекрасный силуэт с длинной, вытянутой шеей, с сильными упругими крыльями.
Потом свернул с дороги и, утопая в снегу, подошел к сосне, с которой взлетела птица. Возле сосны виднелись следы, и следы эти озадачили Лаптева. Вместо привычных «крестиков», отпечатков глухариных лап, он увидел канавки; вся полянка была изрыта, будто глухарь не ходил здесь, а ползал. Однако в следующую минуту Лаптев догадался, в чем дело. Просто лапы тяжелого петуха проваливались в свежем пушистом снегу до старого твердого наста, и при ходьбе глухарь разгребал снежный пух своей грудью. Отсюда — канавки.
Необычным оказалось и жилище глухаря. Осторожно, с ощущением, что прикасается к тайне, раскопал Лаптев лыжной палкой это жилище и представил… Вот могучая птица опустилась на полянку, вот она походила–поплавала по ней и нашла кольцеобразную воронку, выдутую ветром у основания сосны. Из этой–то воронки, от самого ствола, птица и начала рыть себе нору под старый наст. Причем отброшенный ее лапами снег сразу же закупоривал, закрывал позади нее вход в пещерку; таким образом осторожный петух как бы замуровывал себя в снегу, прикрывал свой «тыл».
В метре от сосны была устроена комната для ночлега — этакое гладенькое, довольно просторное логово с небольшой дыркой–отдушиной и с уборной, то есть ямкой, в которой за ночь накопилась
«С комфортом ты, брат, устроился…» — разговаривал Лаптев с петухом, будто тот сидел рядом.
Жилище глухаря хорошо сохранилось потому, догадался Лаптев, что, переночевав, петух вылез на поверхность не из главного «зала», а из бокового ответвления; проломил наст, разбежался и взлетел. Вот на снегу будто кто граблями чиркнул — это глухарь концами крыльев задевал при взлете.
Разгадывая глухариные следы, соображая, представляя, как тут все было, Лаптев готов был вслед за любимым своим литературным героем, мудрым стариком Дерсу Узала, воскликнуть: «Глухарь — он тоже человек!»
…На другой день после ухода Горчакова — вот удача! — Лаптев увидел лосей. Так же бежал–скользил по лыжне и, когда вымахнул на гребень лесистого холма, то сразу же внизу, на краю заросшего тальником болотца, наткнулся взглядом на матерого быка. Чуть дальше виднелись еще два лося, и те, видимо, вспугнутые и шорохом лыж и самим видом лыжника, сразу же пустились наутек. А этот, наверняка вожак, стоял, уставившись на Лаптева большими влажными глазами, большие уши на безрогой голове сторожко ловили каждый шорох, из ноздрей вырывался пар. И такой этот лось был могучий, такой живой, и столь явственно изучал Лаптева глазами, ушами и ноздрями, что Лаптев невольно вскрикнул. Ноздри и уши быка шевельнулись, и весь он еще более напрягся. Лаптев зачем–то стукнул лыжной палкой о другую палку, и этот резкий металлический щелчок ударил по сохатому как выстрел. Бык вздрогнул, пружинно развернулся и мощными затяжными скачками, взбивая снег, стал уходить вслед за сородичами. Между деревьями еще некоторое время были видны горбатые, с темно–бурыми спинами, белоногие (будто в подштанниках) звери. Высоко выпрыгивая из сыпучего снега, взметая его точно брызги, уносились они в поглощающий их, растворяющий в себе лес.
В который уже раз встречает Лаптев в бору сохатых, и всякий раз вот это смешанное чувство, где и удивление, и восхищение, и жуть — все ж таки звери! А быть может, еще и испуг от того, что невольно заглянул в запретное, в тайное…
Бежал на лыжах и думал: «Царь!.. Даже и без рогов, как и положено лосям зимой, он все равно царь!» Бежал, а перед глазами все стоял этот бык, и нутро еще помнило ощущение, что тебя внимательно изучает зверь…
А дома между тем Лаптева ждала некормленая «скотина». Он это сразу же понял по неприкаянному виду нахохлившихся, зябко перебирающих лапками воробьишек, что сидели на кормушке и на голых яблоневых ветках.
Торопливо отстегнув лыжи и даже не протерев рукавичкой полозки, как обычно делал, Лаптев поспешил в избу и вынес оттуда горсть риса. Высыпал в домик–кормушку, а потом смотрел из окна, как «хозяин», отогнав «шантрапу», нырнул в кормушку и давай там стучать–барабанить. А воробьиха уж и заглянет в дверцу с крыши, и спрыгнет на крылечко, и сунется было внутрь кормушки, мол, дай же и мне поклевать, холодно мне тут и голодно. Однако «хозяин» неумолим, гонит ее прочь и будет гнать до тех пор, пока не набьет свою утробу.
«Эгоист ты чертов! — пенял «хозяину“ Лаптев. — Ни на вот столько не джентльмен ты по отношению к дамам!»
А тут еще чужаки целой стаей налетели. Облепили кормушку, почти не видно домика, и один молоденький храбрый воробьишко сунулся было внутрь. Однако «хозяин» как бросится на него грудью: «Чив–чив!», мол, эй ты, нахал! Куда прешь! Да я тебе!..
В общем, то и дело отшвыривая чужаков, «хозяин» продолжал свою торопливую, с постоянной оглядкой на дверцу, трапезу.
«Его, конечно, можно и понять… — уже щадяще думал Лаптев. — Ведь это он первый когда–то увидел кормушку, он сначала владел заведением. А тут поналетела, понимаешь, всякая бездомная шваль и лезет…»