Повестка в космос
Шрифт:
Скрип настила под ногами и шум разговоров резали уши. Я порядком вымотался за день, глаза слипались. Какой на хрен из меня грузчик! Я же офисный червь, всю жизнь за компьютером. За две недели, что мы здесь, я содрал десять поколений мозолей на ладонях. Хорошо хоть заживает быстро.
Пожалуй, первый раз в жизни я оказался в ситуации, когда надо думать самому, как зарабатывать на жизнь. Школа, институт — там думать не надо: что говорят, то и делай. Потом работа подвернулась подходящая, а там — то же самое: сказали — сделал. А не сказали — сидишь, куришь. Красота! Растительное существование…
Когда к вечеру первого дня мы с Ари
Порт был огромной бесконечной площадкой, предназначенной для приема кораблей. Воздух трескался по швам от лесопильных криков живности и звенящих шумов погрузочных механизмов. Лязгали контейнеры, смачно плюхались кубы студня, звенели цепи. До нас никому не было дела. Мы шатались вдоль причала, поглощая окружавшее. Ари озиралась с любопытством, я же — обалдевал.
Корабли, множество космических кораблей! Ничего похожего на творения истантов. Стройные фрегаты здесь были не в чести. Глаз натыкался на нелепые формы: сросшиеся картофелины, цепочки резаных кубов, нелепые катамараны. Натыкался — и застывал, пораженный. Уродливая форма содержала в себе фантастическое содержимое. Когда черная мрачная картофелина величиной с многоэтажный дом срывалась с места, срезая воду фейерверком брызг, в душе вспыхивал восторг. Мощь не нуждается в красоте, а настоящая мощь красива всегда.
Тут не было ни истребителей, ни пассажирских судов. Только грузовые. Десятки существ облепляли возвышавшиеся над водой у причала корабли. Скрипели канаты, катались ролики, больших кранов было совсем немного. Портовая оснащенность механизмами поражала допотопностью. В контрасте с техническим совершенством и фантастичностью кораблей именно она казалась невозможной и абсурдной.
Как такое могло случится? Ведь тот, кто построил космический корабль, должен быть великим инженером и сто тысяч лет назад ликвидировать ручные работы при погрузке и разгрузке.
Но нет, местные обитатели не находили в этом ничего странного и с упоением трудились, похожие на муравьев.
Распрощавшись с индейцем, времени на раздумье мы с Ари решили не тратить.
Плохо понимая язык, с трудом формулируя мысли, ломанулись к аборигенам за помощью. У меня был главный вопрос: где кассы? И второй: во сколько рейс на Землю? Причем ни слова «касса», ни «рейс» я не знал. А уж как описать, что такое Земля и где она находится, я не представлял даже примерно. Но нужно было что-то делать. И мы тупо пробовали беседовать с каждым встречным. И ничего не добились.
Людей здесь не было. Не было и ауаника. Не было никого из тех форм жизни, что я знал. Но это меня особо не напрягало. Сильно беспокоило только одно: все создания, с которыми мы общались, оставляли впечатление размытости и нечеткости. Это походило на фокус с лицом Чингачгука, хотя и разный по сути. Будто в голове никак не могла сформироваться четкая картинка увиденного существа, не получалось уловить точный образ и зафиксировать его в мозгу раз и навсегда. Я отчетливо различал сам порт, отчетливо различал Ари, грязно-белую поверхность причала, выпуклые формы причаливших кораблей, при взгляде на окружающих существ у меня мутнело в глазах. Попытка вглядеться в их черты не давала результата — будто начинался сбой кадров и чересполосица
Если у старика Чингачгука лицо будто перемещалось частями, то у многочисленных китайцев, сновавших в порту, как мухи, впечатление нечеткости вызывалось каким-то туманом, словно прорастающим изнутри них. Конечно, никто из этих маленьких созданий, едва доходивших мне до груди, и слыхом не слыхивал о Поднебесной. Просто уж больно походили они своей суетливой многочисленностью на восточные народы, и слово «китайцы» прилепилось к ним само собой.
Во время наших с Ари попыток поговорить с ними я ловил себя на том, что до боли напрягаю глаза, вглядываясь в их фигуры. Мне хотелось физически схватиться за лицо собеседника и растереть его ладонью, чтобы содрать, смыть застилающий его туман, вызывающий резь в глазах. Или найти где-то прямо на нем ручку или кнопку, которая бы позволила настроить изображение до нормальной четкости. Мне казалось, что еще вот-вот, еще мгновение — и я действительно увижу перед собой настоящего китайца, приветливо мне улыбающегося, одетого в хлопчатобумажную куртку и широкие штаны, с круглой шляпой на голове. Но этого не было. Отчаянное усилие, прикладываемое зрением и мозгом, чтобы это увидеть, приводило к рези в глазах и боли в голове.
Несмотря на свой расплывчатый образ, китайцы оказались самыми общительными из всех здешних обитателей. Они терпеливо выслушивали наши с Ари потуги на внятную речь и скрежетали что-то в ответ. Слава богу, что язык тут оказался общий, и не пришлось на скорую руку изучать что-то новое. И хотя произношение у китайцев сильно отличалось от произношения Чингачгука, звучало намного мягче, смысл слов сохранялся. Скоро мы поняли, что суть китайского скрежета одна: не знаем, непонятно, нет, никто и нельзя. Сея час, после двух недель тесного общения, я действительно знал, что они не знают и не понимают того, о чем мы пытались их спросить. Но тогда мы с Ари бросались от одного к другому в тщетных попытках хоть что-то разузнать.
Пару раз нам попадались такие же изменяющие форму, как старик Чингачгук. Но на наши попытки заговорить они не реагировали.
Пытались мы общаться и со студенистыми кубами, в обилии разбросанными то тут, то там. Кубы молчали. Когда через несколько дней я узнал, что это форма перевозки разных жидкостей, у меня была истерика.
Были еще комариные тучи — высокие столбы грязного воздуха, наполненные под завязку блеклыми насекомыми. Заметив, что столбы перемещаются по поверхности причала, мы с Ари предположили, что это тоже существа. Как оказалось в дальнейшем, не ошиблись. Нам потом рассказали, что никто не знает, кто это, откуда и что здесь делают. Ари смело подходила к ним и пыталась просить помощи, но мутные стрекочущие кучи лишь колыхались и реагировать не желали.
Часто встречались Плавленые — куски плоти цвета замороженного мяса. С ними была другая история. Поя началу я даже принял их за людей — страшных дылд, с содранной кожей, пугающих открытой поверхностью бурого мяса с изморозью. Но их облик тоже не знал постоянства формы. Дьявольские создания плавились, каш сосулька на солнце, обтекая вниз слой за слоем, нарастая вновь, и все это в бесконечном цикле. В отличие от китайцев, я явственно видел их, отчетливо различал весь процесс плавления обнаженной плоти, но постоянная изменчивость формы сводила с ума не меньше, чем размытость китайцев.