Повестка в космос
Шрифт:
Был мертвый, стал живой. Я абсолютно точно знал, что умирал. Потусторонний мир в воспоминаниях не остался, может, его и не было, но сам факт смерти мой организм знал и помнил абсолютно точно. «Сна я, может, и не запомнил, но то, что спал, — непререкаемо». Как-то так.
М- м, да я ж как Иисус! Гришка воскресе! Безумие…
А не видел я ничего потому, что вокруг тьма кромешная. Даже не знаю, сколько времени потребовалось мне для понимания этого простого факта. Но в какое-то мгновение тело достаточно пришло в себя, стало ясно: глаза есть,
Резиновые пальцы нащупали в кармане сотик. Но сотик тоже умер по-настоящему после путешествия в пивном бочонке. Гадство! Почему, скажите на милость, я получил способность оживать, а в темноте видеть не научился? Второе же намного легче! В чем смысл?
И тут я вспомнил ен-чунов. Свет! У меня был свет!
Комок светящегося пластилина размазался в кармане мягким блином. Непослушными пальцами я отскреб его от ткани. Ну-ка! Сожмем!..
Словно два арматурных стержня вонзились мне в глаза! Я заорал и чуть не выронил из ладони сдавленный кусок, испустивший вокруг себя тусклый ореол свечения. Неяркий свет причинил такую боль, что я почти потерял сознание.
Долго- долго лежал не шевелясь, боясь двинуть даже пальцем перед страхом новой боли. Впрочем, насколько долго, я сказать не мог: время текло скудным прозрачным потоком, то исчезающим, то появляющимся вновь. Боль в глазах длилась мгновение, перед тем как я зажмурился, действительно мгновение. Сколько же длилась последующая неподвижность, определить не представлялось возможным. Отсчет секунд и минут нащупывался в чередовании вздохов и выдохов, но следить за ними не получалось, сознание отвлекалось, — и бездна безвременья накатывала и поглощала ручеек секунд и минут бесследно.
Постепенно боль ушла. Я снова жаждал видеть, где я нахожусь. Сжав в кулаке податливый кусок, я не стал сразу открывать его. Осторожно, по миллиметру сдвигая пальцы, я выпустил наружу ниточку света, протянувшуюся из моей руки в стену тьмы, исчезающую в ней почти сразу. Глаза смотрели, видели, боли больше не было. Как будто зрение прошло инициацию, и теперь, обращенный, я вновь мог воспринимать свет.
Пальцы разошлись, как лепестки цветка, слабый огонек открылся толще мрака. Он выхватил у темноты небольшую полусферу, расчертил широкими мазками теней открывшееся пространство, дрожащее в неверном свете.
Э, да я на кладбище! Матерь божья, еще один могильник…
Земля, на которой я сидел и по которой полз, — трупы. Холм, поднимающийся впереди, — трупы. Ямы, рытвины, борозды — тела, торчащие конечности, головы. Трупы, трупы, трупы…
Никаких эмоций у меня не возникло. Я сам был труп, непонятно только: бывший или еще настоящий. Зрелище царства мертвых вызвало лишь оцепенение. Примостив огонек на «землю», я тупо уставился на свалку из тел. Обступающий со всех сторон мрак не сулил ничего хорошего, и я туда не торопился.
Похоже, бессмертие живых богов сослужило плохую службу обитателям здешнего мира.
Тот, кто устроил кладбище из животных в стерильном мире, тот, кто сваливал тела умерших год за годом, век за веком сюда, — тот человек, или, вернее, существо, презирал свою или чужую смертность. Как только ты умер — ты ничто, отброс. Возможно, именно поэтому ен-чуны так почтительно относились к Ари: она помогала им жить, поправляя их здоровье, удерживала от падения в эту яму.
Наверное, здесь находилось местное кладбище. Язык не поворачивался называть его так. Могильник — вот его название. Кладбище предполагает заботу об умерших. Даже заброшенная и неухоженная могила свидетельствует о том, что был хотя бы факт похорон, когда оставившего мир опускают в землю согласно традициям, а не бросают в общую кучу.
Черт, трупы! Мысль заставила оглянуться. Это же
гниение, мухи, смрад! Тем более в такой планетарной братской могиле. Но здесь ничего такого нет. Неужели здесь тоже стерильно?
Посмотрев вниз, я вгляделся в то, на чем сидел. Переплетение тел, тусклый свет… Под ногой обнаружился ен-чун, рядом еще один. Дьявол! Попытка вглядеться в них опять вызвала резь в глазах. Даже мертвые, они не желали выглядеть нормально! Но сквозь раздвоение в глазах я видел, как темны их мертвые лица, чересполосица внешнего вида не могла скрыть черных провалившихся пятен. Значит, с гниением тут все в порядке. И я бы тоже слился в конце концов с обитателями этого ада в одно разложившееся целое…
Мое бесчувственное тело не воспринимало всей отвратительности происходящего. Я знал, что вокруг ужасно и гадко, но не ощущал ничего. Может, оно и к лучшему. Иначе бы я умер от омерзения.
Хорошо, что я не ощущал времени. Ползешь, ползешь, в кулаке зажат огонек, взбираешься на холмы, спускаешься вниз, бредешь по смертным полям. Сантиметр за сантиметром, никуда не торопясь.
Сколько я тогда полз — мне никогда не узнать. Если мерить в земных сутках: день, два? Неделю? Или даже дольше?
Как жук в пустыне. Бесконечная пустыня, микроскопические размеры жука по сравнению с ней, и вместо песчинок — трупы.
Когда впереди показалось свечение, жук (то есть я) Даже не ускорился. Что для жука оазис впереди, если позади целая вечность пустыни? Песчинки все так же проваливаются под ногами, и их слишком много, чтобы вот так сразу забыть. Даже если в оазисе кроется твое спасение, невозможно вскочить, закричать: «Ура-а-а! Я спасен!» Невозможно и немыслимо, потому что лапки переставляются одна за другой, одна за другой, песок с° скрипом проседает под одной, под другой, и вечная пустыня только и ждет, как бы посмеяться на тобой и Над твоей надеждой.