Поврежденные товары
Шрифт:
Кто сказал, что быть ботаником не окупается? Я внимательно слушал на уроках D.A.R.E.
“На самом деле, я ни хрена не знаю, но это разговор на потом”. Звук того, как он отчаянно роется во что-то, наполняет мое сердце глупой, необоснованной надеждой. “Подожди на линии ... черт! Черт! Где это?” - рычит он. “Я пользуюсь — чужим телефоном, чтобы звонить. Сосчитай за меня до десяти”.
Обычный Бейли написал бы это задом наперед, латиницей, просто чтобы покрасоваться. Нынешний Бейли даже не пытается. Нынешний Бейли также достаточно глуп, чтобы задаться вопросом— кто это? Девушка? Подружка?
– Лев, мне страшно.
– Не надо, - рявкает он, но звучит так, будто он напуган больше, чем я.
Я сглатываю, и он чувствует мою панику, потому что спрашивает: “Когда это мы позволяли чему-нибудь плохому случиться друг с другом?”
“Некоторые вещи важнее нас”.
“Нет ничего важнее Бейлева”, - его голос полон решимости. “Повтори это”.
“Нет ничего важнее Бейлева”, - слабо говорю я.
“Молодец, девочка. Ложь не обнаружена”.
Мои глаза закрываются. Я слишком устала. Слишком тяжелая. Слишком онемевшая. На заднем плане я слышу, как Лев разговаривает с диспетчером 9-1-1, затем с Управлением жилищного строительства. Он спокоен, контролирует ситуацию и чертовски властен.
Лев - воплощение сердцееда. Широкоплечий, с пухлыми губами, с сонными сексуальными глазами и телом, которое делает Адониса похожим на чувака с отцовским телосложением. Но я влюблена в него не за это. Я влюблена в него, потому что он мальчик, который тащит меня каждый первый зимний дождь танцевать босиком среди дождевых капель, с тех пор как однажды увидел, как я это делаю, когда мне было шесть. Потому что он целует меня в лоб, когда мне грустно, и смотрит со мной дурацкие романтические сериалы Netflix, когда я переписываюсь в личку, но в нем есть и такая сторона, которая гоняет на спортивных машинах и прыгает на тарзанке со скал.
Он - твердость и мягкость. Воздух и вода. В эти дни он для меня все и в то же время ничто. И я разрываюсь на части, даже думая об этом прямо сейчас.
“Я... Лев, я...” - Хриплю я.
“Ты справляешься с этим, вот кто ты есть. Помощь уже в пути. А теперь напомни мне, в каком году женщинам разрешили начать танцевать балет?”
1681. Он пытается отвлечь меня, и я ценю это, но мой рот слишком отяжелел, чтобы отвечать.
“Голубка?” Его голос - колыбельная, окутывающая меня, как шерстяное одеяло. “Ты там?”
Мои веки опускаются, тьма поглощает меня. Смерть холодна, тиха и прекрасна, и она так близко, что я чувствую ее дыхание на своей коже. Первая мысль, которая приходит мне в голову, - это насколько я эгоистична из-за того, что заставила его пройти через это, услышать, как я умираю, после всего, через что он прошел.
“Ответь мне, Бейли!” Я слышу звон бьющегося стекла, за которым следует череда проклятий. Испуганный голос "какого черта" на заднем плане. Это мужчина, и я не знаю, почему я испытываю такое облегчение, видя, что вот-вот умру, но, по крайней мере, у Льва есть друг, который позаботится о нем.
Я слышу, как Лев уходит с вечеринки, отмахиваясь от просьб сыграть пончика на струнах. “Просто подожди”, - отчаянно повторяет он мне на ухо. “ Они будут там с минуты
“Лев...” Я задыхаюсь. “Приехать? Сюда? На новенький?” Невнятно произношу я.
“Да”, - отвечает он, не сбиваясь с ритма. “Я уже в пути. Ты просто продолжай ждать, хорошо?”
Пена покрывает заднюю стенку моего горла, слезы мешают мне видеть. Я сжимаю свой браслет. Черная рваная нитка с серебряной горлицей. У Льва есть такая же, которую он никогда не снимает.
Неудивительно, что твое имя на иврите означает "сердце", хочу я сказать ему. Ты схватил мое зубами и проглотил целиком.
– Как выглядит небо, Голубка? Я слышу, как хлопает дверца его машины.
Последние слова, которые я могу произнести перед тем, как выйти из системы, - “Облачно…, возможен дождь”.
ГЛАВА 2
Бейли
Три дня спустя
Моя щека прижата к прохладному окну папиного Range Rover. Я смотрю, как калифорнийская весна расцветает зеленью, желтизной и голубизной. Перелет из аэропорта Кеннеди в Линдберг Филд прошел так тихо, что нас троих можно было легко принять за незнакомцев. Несколько слов, которыми мы обменялись, были пустее моего желудка.
Мама: Не хочешь пообедать, милый?
Я: Нет, спасибо.
Мама: Ты уже несколько дней толком не ела.
Я: Я не голоден.
Папа: Ты уверена в этом, Бейлс? Мама купила тебе суши в аэропорту. Мы знаем, что ты ненавидишь еду в самолетах.
Я: Дело не в еде, а в окружающей среде. Влажность и давление в кабине на высоте тридцати тысяч футов меняют наше восприятие вкуса и запаха.
Папа: Понял, Эйнштейн.
Я: Пастерски.
Папа: Что?
Я: “Понял, Пастерски”. В честь Сабрины Гонсалес Пастерски. Гениальная женщина-физик. Как, по-вашему, мы сможем разрушить стены патриархата, если каждая заметная фигура в сфере культуры - мужчина?
Папа: О, Кей. По крайней мере, ты снова говоришь как Олд Бейли.
Мама: Как сейчас с болью, Бейли?
Я: Лучше, спасибо.
Я не думаю, что боль от переломов и травм спины на самом деле прошла. Она просто притупилась из-за всего остального, что произошло за последние три дня. После моего звонка Льву произошло несколько событий. Кто-то взломал дверь моего общежития и засунул Наркан мне в ноздрю. Я пришел в себя, а потом меня начало рвать повсюду — на пол, стены, ковры, называйте что угодно. Они положили меня на каталку и отвезли в больницу Маунт Синай. Студенческий зал был битком набит любопытствующими. Они подсоединили меня к аппаратам. Проткнули мне вены иглами. Провели тонну тестов. Прочистил мне желудок.