Повседневная жизнь Египта во времена Клеопатры
Шрифт:
Абсолютно ясно, что молодой человек видел себя среди египтян как новый Телеф среди варваров. Потребность в культурных традициях рождалась в процессе туманных чувств, внутренней борьбы, понимания невозможности существования между двумя мирами, которые вели его на поиски себя среди литературных архетипов.
По этому последнему замечанию нельзя заключить, что Аполлоний делал выбор между двумя антагонистическими культурными традициями. Все было не так просто. По его не всегда четким записям ясно, что Аполлоний не гнушался переписывать типичные куски из литературы эпохи фараонов. Речь идет о « Сне Нектанеба», рассказе о последнем царе последней местной династии. Фараон, заснувший в мемфисском храме, увидел во сне появление богини Исиды, восседавшей в папирусной лодке в окружении богов. Бог Онурис — отождествленный автором с греческим богом Аресом — обратился к Исиде, жалуясь, что Нектанеб не хочет закончить строительство храма. По пробуждении царь приказал жрецам сделать доклад о состоянии святилища. Из документов явствовало,
Так все время причисляя себя к греческой культуре, которая позволяла им считать себя эллинами, сыновья Главка соприкасались с египетской традицией за счет своих склонностей к мистическому контакту с божеством. Однако какое реальное представление они имели об этой традиции? Хотя большинство их бумаг написаны на греческом, практически точно известно, что они знали два языка. Иначе остается загадкой, каким образом Птолемайос смог провести практически двадцать лет среди египетского окружения. Возможно, что Аполлоний мог писать на демотическом, {251} по крайней мере, отчитываясь о своих снах, но, с другой стороны, он предпочитал переписывать «Сон Нектанеба» на греческом, нежели на демотическом языке. Когда мы встречаем в архивах братьев литературные тексты на демотическом языке, можно задаться вопросом, пользовались ли они ими или просто обменивались папирусами с некоторыми из своих египетских партнеров, которые могли переписывать эти произведения для самих себя. Самый длинный из подобных текстов, занимающий три колонки, представляет собой наставления, данные отцом сыну. Этот сборник практических афоризмов принадлежит к традиционному жанру египетской литературы. Однако, по правде сказать, это один из самых бедных по своему эстетическому уровню образцов. Мы не найдем здесь ничего, кроме общепринятых мест («мой дом — моя крепость» или «не связывайся с дурными людьми!») и банальных советов («никогда не спорь со своей женой, лучше сразу бей ее!»). Более того, этот текст представляет собой неверный перевод, что говорит о плохом греческом языке двух отшельников. Птолемайос несколько раз использовал один и тот же папирус, чтобы составить на оборотной стороне очередной счет. Исходя из этого, нет никакого свидетельства тому, что сам Птолемайос или его брат когда-либо интересовались содержанием этого небольшого отрывка египетской литературы. {252}
Проникновение греческой культуры в египетские города и деревни не нарушало развития местных традиций. Как раз наоборот, во время царствования Птолемеев египетская культура пережила настоящее возрождение, совпавшее с новым строительством храмов, утвержденных властью Лагидов. Хранителями этой культуры традиционно являлись жрецы. В рамках «Домов жизни», то есть школ-библиотек, прикрепленных к храмам, они преподавали сложное обучение письму, светской и священной литературе. Иероглифическая письменность (как и ее бедный эквивалент, названный иератическим письмом) была достоянием прошлого и существовала уже на протяжении пятнадцати веков как мертвый язык. Это был классический египетский язык Среднего царства. Письмо и язык священных текстов — иероглифический египетский — тем не менее не становились выражением застывшей и устаревшей мысли. Даже если этот язык был искусственным, лишенным звуковой практики, иероглифическая письменность, являющаяся по природе своей одновременно идеографической и силлабической, была открытой системой, всегда предоставляя возможность для внедрения новых знаков и комбинаций или новых фонетических значений. Оказывается, иерограмматы птолемеевской эпохи изучали все возможности этой системы вплоть до подчинения ее жестким правилам. Иероглифические тексты, написанные в это время на стенах храмов или иногда на частных стелах, представляют некоторую сложность для современных дешифровщиков, которые должны выявлять в искусной и ученой игре письма либо все время повторяющиеся воззвания, либо один из обыкновенных священных титулов. {253} Эти интеллектуальные развлечения связаны с подчеркнутой эрудицией и чрезмерным пуризмом, которые предавали текстам искусственный архаизм.
Храмы, построенные в эту эпоху от Филе до Дендеры заполнены письменами, начиная от обыкновенной надписи или названия сцен священных даров и заканчивая детальным описанием мифа или сборника фармакологических рецептов. С этой точки зрения храмы времени птолемеевского царствования развивались по определенному принципу. Намного более лаконичная информация встречается на стенах более ранних храмов. Они составляют, таким образом, незаменимый свод законов для нашего представления о более поздней египетской религии: там встречаются и очень древние, едва подкорректированные временем ритуалы или перечни храмовой географии, включавшие в себя уже давно исчезнувшие города и районы.
Еще более чем редактирование этих текстов, их топографическое расположение в храме раскрывает своеобразную
Те же самые жрецы, которые со страстью предавались ученому толкованию древних мифов и ритуалов, параллельно развивали литературу более живую и более оригинальную. Для этого они отказались от старого языка иероглифов в пользу местных идиоматических выражений, практически так же удаленных от священного языка древней культуры, как и современные европейские языки от латыни. Разговорный египетский язык этой эпохи использовал демотическую письменность. Производный вариант от иероглифов упрощал сами знаки, связывал их между собой настолько, что они становились неузнаваемыми. Демотический язык, представлявший собой одновременно графическую и устную систему, родился в Нижнем Египте к VII веку. Его влияние стало расти во время XXVI династии VII–VI веков по всему Египту как единственный вариант письменности для административного и частного применения. Позднее он вытеснил иератический язык из всех культурных областей, кроме религиозной и погребальной. В птолемеевскую эпоху демотический язык становится серьезным конкурентом языка греческого на всех уровнях внутренней бюрократической системы и при ведении частной документации. Демотический язык давал просвещенным египтянам средства нового выражения, избавленного от пут классической традиции.
Большинство жанров, которые появились в демотическом языке, являются достоянием древней культуры фараонов. Поразительно, что неизбежное столкновение с греческим алфавитом имело такое незначительное влияние на эту молодую письменность, как если бы образованное местное население сознательно игнорировало новый источник вдохновения. Однако существует множество косвенных доказательств, позволяющих установить, что египтяне знали греческий язык, по крайней мере, поверхностно. Можно было бы сослаться на то, что утверждение культурного египетского самосознания отрицало любое соприкосновение с культурой правящей нации. Но, возможно, все обстояло намного проще: демотическая литература существовала в общих чертах еще до македонских завоеваний, даже если мы знаем о ней из поздних копий. Выбор повествовательных тем, развитых во множестве рассказов, написанных на демотическом языке, свидетельствует о желании возродить великое прошлое. Часто речь идет об эпических или фантастических произведениях, выводящих на подмостки повествования великие исторические фигуры. Мы уже видели, как Нектанеб II, последний египетский фараон, стал героем рассказа, переведенного на греческий язык. Интересно, что тот же самый Нектанеб II появится позднее в Романе об Александрев роли земного отца Александра Великого.
Этот невероятный сюжет, разработанный, правда, в римскую эпоху, писался с целью польстить национальным чувствам египтян, благодаря чему македонский захватчик превратился в наследника древней династии фараонов.
По правде говоря, любимые герои египетской литературы не всегда служили интересам национальной гордости. Например, случай с известным Хемуасом, одним из сыновей Рамзеса II, которого демотический текст называет Сатни. Рассказы с его участием родились, несомненно, в Мемфисе, где исторический Хемуас исполнял обязанности верховного жреца Птаха.
Папирус Каирского музея, датируемый II веком, {254} представляет нам его как некоего мага, который покинул мемфисский некрополь в поисках самого могущественного источника магической власти Книги Тота. В конце концов жрец нашел ее в гробнице принца одной из древних династий, но появился призрак жены покойного принца, стоящий на страже драгоценного папируса. Женщина рассказала Сатни, как ее супруг украл эту книгу у бога Тота и как божество отомстило ему, утопив всю его семью. Однако рассказанная история не убедила Сатни, который был вынужден сыграть с принцем в шахматы. Хотя Сатни и проиграл первую партию, в конце концов он сумел завладеть папирусом. Таким образом, ему открылась божественная магия; но вскоре он страстно влюбился в женщину по имени Табуба, которая согласилась удовлетворить его желания только после того, как заставила его посвятить все свое добро и даже жизнь ее детям. В тот самый момент, когда они были вместе на ложе, Табуба исчезла и он оказался абсолютно голым перед фараоном и его свитой. Понимая, что он стал игрушкой во сне, посланном богами в качестве наказания, он согласился вернуть книгу в гробницу и почтить покойного принца.
Структура рассказа со вставными эпизодами, мало связанными с основным сюжетом, была типична для жанра, который стремился только к чистому развлечению. Такие истории были предназначены, скорее всего, для чтения перед неграмотной публикой, как и восточные рассказы Тысячи и одной ночи, что, естественно, было предпочтительным способом для передачи национальной культуры. В равной степени в подобных повествованиях проявлялись характерные национальные черты. Лукавство, юмор в этих живых заклинаниях, невероятных злоключениях персонажа высмеивали больше зависть героя, нежели прославляли магические таланты. Такой герой появляется и в других известных приключениях в папирусах более позднего периода, где он сталкивается с подозрительными ведьмами или с мстительными призраками. По ходу одного из таких приключений его страсть узнать предназначенную беднякам и богачам после смерти судьбу толкает персонаж на посещение ада. Сюжет напоминает «Божественную комедию» Данте. Там он встречает пр'oклятых, терпящих самые различные муки, среди которых можно узнать героев, напоминающих персонажей из греческих мифов: как, например, Тантала или Окноса. {255}