Повседневная жизнь Москвы. Московский городовой, или Очерки уличной жизни
Шрифт:
Федотов П. А. Передняя пристава перед праздником (1837 г.).
Последнее замечание можно прокомментировать положением Устава благочиния: «Жалобы по должности на Частного Пристава не принимаются: буде же кто доказать может, что не законно поступил, тот должен просить Городничего». Иными словами, при благоволении вышестоящего начальства частный пристав мог ничего не бояться. Что же касается «частых и обильных
В повести A. M. Пазухина есть описание и того, как частный пристав вел расследование. В данном случае он выполнял приказ начальства о розыске крепостной актрисы, сбежавшей от помещика. Она и молодой зажиточный купец полюбили друг друга, собирались обвенчаться, но пристав быстро отыскал их убежище:
«Не прошло и получаса […], как грозная весть — «полиция нагрянула!» — пролетела по дому. Надо вообразить живущим себя в ту пору, чтобы понять весь ужас обитателей мирного купеческого дома, навещенного полицией, да еще в лице такого грозного представителя ее, каким был Лихотин. Все замерло от ужаса, все дрогнуло и попряталось по углам и щелям. Старуха Латухина пала перед иконами в своей горнице; Иван Анемподистович стоял в зале, дрожа всем телом; как мраморное изваяние сидела красавица Надя в своей светлице за пяльцами, схватившись руками за их раму и не дыша, не двигаясь ни единым членом, близкая к обмороку.
— С новым годом, с новым счастьем, батюшка Иван Осипович! Не оставьте и нас, нищую братию, своей милостью!
— Хорошо, хорошо! Что же это от всех или от части?
— От части, батюшка, от части.
(кар. из журн. «Развлечение». 1864 г.)
Поставив у ворот двух «хожалых», пристав вошел во двор и поднялся по лестнице, сопровождаемый квартальным, двумя «подчасками» из евреев-кантонистов и лакеем Скосырева. Громыхая громадными тяжелыми ботфортами, в шляпе треуголке, надетой «с поля», то есть поперек, как тогда носили, в плаще, закинутом поверх мундира, вошел Лихотин в залу, держась левою рукой за эфес длинной шпаги, а правую засунув за борт мундира. Чуть не до низкого потолка касался головою громадный Лихотин; рябоватое лицо его багрового цвета было чисто выбрито и только на щеках, около ушей, торчали короткие щетинистые бакенбарды рыжего цвета; густые брови были сдвинуты, и из-под них грозно и пытливо смотрели косые глаза, умеющие видеть лучше любых некосых и приводившие в дрожь самых смелых людей.
— Ты купец Иван Анемподистов Латухин? — грозно спросил пристав хриплым басом, хотя знал Латухина хорошо, как своего обывателя, как усердного и хорошего данника.
— Так точно, ваше высокоблагородие, я, — довольно покойно ответил Латухин, совладевши с собою.
— По показанию дворянина, гвардии поручика Павла Борисовича Скосырева, у тебя в доме находится крепостная девка его, Скосырева, Надежда, где она?
— Таковой у меня в доме, ваше высокоблагородие, нет, и не было.
— Лжешь! — крикнул Лихотин. — По глазам вижу, что лжешь. Ведомо ли тебе, что за укрывательство и пристанодержательство беглых подвергаешься ты уголовной ответственности по всей строгости законов и что ответственность сия весьма тяжкая?
— Сие мне, сударь, ведомо.
— Ну, ладно, помни это. Веди по всем горницам, по всем закуткам и уголкам.
— Извольте жаловать за мною, сударь. […]
— Веди в кухню, в подвал, в чуланы и не думай, что Лихотин не найдет. Вы меня, аршинники, знаю я, «Лихом одноглазым» прозвали, так «Лихо» я и есть, ох, «Лихо» для вас большое!..
Все отправились в кухню тем же порядком».
Лихотин самым тщательным образом перерыл весь дом, но беглянки не нашел. Тогда он провел простую, по всей видимости привычную, но эффективную оперативную комбинацию:
«Грозный пристав оглядел всю челядь Латухина и остановил взгляд на молоденькой бабенке-стряпухе, которая особенно тревожно смотрела на него и дрожала всем телом. Эта бабенка показалась опытному в деле розысков приставу наиболее удобною, как более других трусливая и, очевидно, по молодости лет, не привыкшая еще к посещению нежданных гостей.
— У этих мордастых разбойников не скоро правды добьешься, — кивнул пристав головою на «молодцов», на работников и на прочую челядь. — Подкуплены, задарены и шкура дубленая, а вот эта нам скажет правду-матку.
Он указал хожалым на бабенку.
— Взять ее в часть!
Бабенка взвизгнула и бросилась было в сторону, но хожалые схватили ее и мигом скрутили руки назад.
— Батюшка, кормилец, солнце красное, не погуби — завизжала бабенка на весь двор. — Ой, не губи, кормилец, отпусти душеньку на покаяние!
— Вот я тебе покажу «душеньку»! — проговорил пристав. — Как начнут тебя строчить с двух сторон, так скажешь мне все, скажешь, куда хозяева беглую спрятали! Ребята, ведите ее в часть и приготовьте там все, а я сейчас буду.
Бабенка рванулась от хожалых и упала приставу в ноги.
— Ох, помилуй, кормилец, не погуби! Все тебе расскажу, во всем покаюсь! Недавно я у них, семой день только живу, и слышала я от ребят, что скрывается-де у хозяев какая-то девица и будут-де ту девицу ноне искать, а после того и повезли ту девицу куда-то со двора дюжо спешно, в Рогожскую, слышь, куда-то, работник Аким возил ее. Ничевошиньки больше я не знаю, кормилец, и не губи ты меня, не вынимай душеньки моей из тела грешного!..
Лицо пристава просветлело.
— Ага, напал на след! — весело проговорил он и окинул взглядом народ. Побледневшего Акима не трудно было узнать среди прочих молодцов.
— Ты Аким? — грозно спросил у него пристав.
— Так точно.
— Закладай лошадь сию минуту и вези меня в Рогожскую, в тот дом, в который ты девку возил.
— Я, ваше благородие…
— Ну?
— Я ничего не знаю, не ведаю.
Не докончив начатой фразы, качнулся Аким всем корпусом от могучей руки Лихотина в лосиной перчатке с раструбом.
— Лошадь закладай, шельма, а то я тебе все зубы повышибу, шкуру с затылка до пят сдеру!
Аким потупился, утерь окровавленный нос и пошел к конюшне».
Любопытен состоявшийся после этого разговор, раскрывающий суть взаимоотношений между частным приставом и купцами:
«Бледный, как полотно, стоял Иван Анемподистович, и курчавая голова его клонилась на грудь все более и более.
— Что, брат, попался? — обратился к нему Лихотин, приказав хожалым отпустить бабенку. — Теперь уж не вывернешься, строго взыщется за укрывательство беглой, того гляди, что всем достоянием поплатишься.