Повседневная жизнь римского патриция в эпоху разрушения Карфагена
Шрифт:
Итак, он пишет, что существует три правильных государственных строя: монархия, власть одного человека, но власть законная, то есть такая, при которой большинство добровольно уступило царю власть. Аристократия — власть меньшинства, людей, которых выбрал сам народ. Таким образом, власть любого избранного совета, или, говоря современным языком, парламента, согласно Полибию, — аристократия. И наконец, демократия — власть большинства. Однако отнюдь не всякую власть большинства можно назвать демократией. «Нельзя назвать демократией государство, в котором вся народная масса имеет власть делать все, что бы ни пожелала и ни вздумала. Напротив, демократией должно почитать такое государство, в котором исконным обычаем установлено почитать богов, лелеять родителей, чтить старших, повиноваться законам, если при этом решающая сила принадлежит постановлениям большинства». Почему Полибий дает столь неожиданное определение демократии?
Однако, кроме этих трех правильных форм, существуют еще три неправильные, внешне на них очень похожие и являющиеся как бы их уродливыми двойниками. У монархии — это тирания, власть узурпатора, который не имеет опоры в обществе, а потому прибегает к террору и насилию. У аристократии — олигархия, правление партии, захватившей власть и являющейся как бы коллективным тираном. Наконец у демократии — это охлократия, господство толпы, необузданной, капризной, попирающей собственные законы. Эти шесть форм и образуют круговорот.
Сначала люди живут в первобытном стаде. Среди них выделяются, конечно, какие-то вожаки, как мы видим у животных. Но потом рождаются «понятия красоты и правды», а затем «понятие долга, его силы и значения, что и составляет начало и конец справедливости». Понятия эти возникают следующим образом. Первоначально у людей, как и у животных, дети, становясь взрослыми, покидали родителей. Некоторые даже платили за заботы черной неблагодарностью. Но постепенно у людей сложилось убеждение, что дети должны заботиться о немощных родителях. Это и есть первичное понятие долга. Впоследствии эти чувства были перенесены на друзей, возникло представление, что человек должен защищать друга и быть благодарным за сделанное добро. Наиболее предприимчивые и смелые люди становятся первыми царями. Они были, очевидно, такими, какими рисует их Гомер — храбрейшие в битве, мудрейшие в совете. Они все умели делать и не гнушались никакой работой. «По образу жизни цари походили на прочих людей и всегда поддерживали общение с народом». Так возникает монархия. Но поколения сменялись. Дети и внуки этих энергичных и умных людей зачастую бывали глупы и вялы. Но они родились царями и смотрели на себя как на особых людей. Они стали окружать себя роскошью, считать, что им все позволено, а потому обижать и оскорблять подчиненных. Теперь они вызывали у подданных ненависть, и, значит, монархия превратилась в тиранию.
Самые благородные, гордые и отважные люди не могут мириться с таким положением. Они свергают тирана, и народ передает им власть. Так устанавливается аристократия. Но когда власть правителей начинает передаваться по наследству, с аристократией происходит то же, что и с монархией. Внуки и правнуки освободителей теперь утопают в роскоши, предаются порокам, угнетают и оскорбляют народ. Он платит им ненавистью, и аристократия становится олигархией.
Теперь «единственная необманувшая надежда граждан — на самих себя; к ней-то они и обращаются, изменяя олигархию на демократию». Однако и этот строй не вечен. Он даже еще более недолговечен, чем все остальные. Как мы видели, он зиждется на добродетели, а сохранять постоянно добродетель сложнее всего. Опять-таки при смене поколений нравственные устои ослабевают. Люди выдающиеся начинают стремиться не к общему благу, а к преобладанию. Они льстят народу и подкупают его подачками. Народ в результате становится жадным и, живя за счет благодетеля, привыкает к безделью. Таким образом демократия превращается в охлократию.Начинаются смуты, переделы земли, наконец, революции и «всеобщее одичание». Люди теперь тоскуют по сильной власти, и в конце концов устанавливается монархия. Круг замкнулся. Все начинается сначала (VI, 3–9).Таким образом, каждая форма очень недолговечна и неустойчива.
Теперь надлежало определить, что же представляет собой римское государство и чем отличается оно от всех предшествующих. Вопрос этот, оказывается, очень труден. Это, конечно, не монархия; разумеется, не аристократия; и менее всего — демократия. Тогда что же это такое? И тут Полибий приходит к удивительному выводу: Римская республика представляет собой равномерное смешение трех элементов: монархии, аристократии и демократии, «причем все было распределено между отдельными властями и при помощи них устроено столь равномерно и правильно, что никто даже из местных жителей не мог бы решить, назвать ли аристократией все управление в совокупности, или демократией, или монархией» (VI, 11, 11).Монархический элемент, как мы уже говорили, выражен был властью консулов, аристократический — властью сената, демократический — народного собрания.
Консулы — это два ежегодно переизбираемых всем народом магистрата. Они прежде всего являлись верховными главнокомандующими, которые распоряжались военным набором и всем, что связано с войной. А так как римляне воевали всегда и так как в армии царила железная дисциплина, власть консулов была огромна. Кроме того, консулы созывали сенат и докладывали ему дела, то есть определяли повестку дня. Сам по себе сенат собраться не мог. Консулы собирали и народное собрание, которое, таким образом, не являлось регулярно действующим органом. Вот почему, говорит Полибий, взглянув на власть консулов, можно решить, что в Риме монархия.
Сенат состоял из 300 человек, бывших должностных лиц, которые с успехом исполняли свои обязанности. Должность сенатора была пожизненной. Сенат заведовал внешней политикой, а также казной, то есть держал в руках все финансы. Поэтому, глядя на могущество сената, Рим можно было, по словам Полибия, назвать аристократией.
Оглядывая полномочия консулов и сената, Полибий замечает: «Не без основания можно спросить, какая же доля в государственном управлении остается народу, да и остается ли вообще какая-нибудь». И он отвечает: остается, притом огромная. В самом деле, во-первых, только народ решал вопросы войны и мира, то есть только он мог объявлять войну и заключать мир. Во-вторых, только народ мог принимать законы, являясь, таким образом, высшим законодательным органом. В-третьих, народ распоряжался наградами и наказаниями. Добавлю от себя, что народ выбирал всех должностных лиц, то есть в его руках были все высшие почести. Человек, не угодивший народу, не смог бы продвинуться по общественной лестнице. Вот почему, оценивая полномочия народа, Рим можно было назвать настоящей демократией.
Власти, замечает Полибий, не только равномерно распределены, они искусно ограничивают друг друга, не давая ни одной чрезмерно возвыситься. В самом деле. Консул, опираясь на народ, может начать войну, не угодную сенату. Сенат не властен запретить ему это. Но он может вовсе не дать денег на экспедицию, как было в свое время со Сципионом Старшим. И полководец оказывается бессильным довести предприятие до конца. Далее, именно сенат распределяет так называемые консульские провинции, то есть сферу деятельности консула. Он может, следовательно, на другой год не продлить полномочия неугодному консулу и послать ему на смену преемника, не дав закончить начатую войну.
С другой стороны, как ни силен сенат, он все-таки зависит от народа. Прежде всего в руках народа законодательная власть, и народ может провести самый опасный для сената закон, ограничивающий его власть. «Но еще важнее следующее: если хотя бы один из народных трибунов высказался против, сенат не только не в силах провести свои постановления, он не может устраивать совещания и даже собираться, а трибуны обязаны действовать всегда в угоду народу и прежде всего сообразоваться с его волей». Да и консулы зависят от народа не меньше, чем от сената: «Как бы далеко от родины они ни находились, они обязаны добиваться благосклонности народа, ибо… народ утверждает или отвергает заключенные ими мирные договоры». Кроме того, «консулы обязаны при сложении должности отдавать отчет в своих действиях перед народом». «Таким образом, для консулов весьма небезопасно пренебрегать благоволением как сената, так и народа». Сенат же «по всем этим причинам боится народа и со вниманием относится к нему». Но, с другой стороны, «и народ находится в зависимости от сената и обязан сообразоваться с ним», ибо в руках сената находится казна. Народ также зависит от консула, так как все римляне подлежат военному набору и на войне должны строго подчиняться консулу, который имеет право высшего суда над воинами. Таким образом, в Республике действительно наблюдается полное равновесие сил. Каждая власть не дает другой чрезмерно усилиться, а значит, и выродиться, и принять извращенную форму. «Это государство в самом себе черпает исцеление», — говорит Полибий.
«Хотя всякая власть имеет полную возможность и вредить другой, и помогать, однако во всех обстоятельствах они обнаруживают подобающее единодушие, и поэтому нельзя было бы указать лучшего государственного устройства… Если что-нибудь случится, все римляне соревнуются друг с другом в совместном обсуждении, исполнение принятого решения не запаздывает, каждый отдельно и все вместе содействуют осуществлению начинаний. Вот почему это государство благодаря своеобразности строя оказывается неодолимым и осуществляет все свои планы» (VI, 11, И; 18, 1–6).