Повседневная жизнь русского кабака от Ивана Грозного до Бориса Ельцина
Шрифт:
«В распой» самой ходовой мерой была чарка (123 миллилитра), она же в XIX веке называлась «соткой» — отсюда появилось приглашение «дернуть по соточке». Самой маленькой дозой был шкалик, или «мерзавчик» в 61,5 миллилитра — «мал для желудка, да дешев для кармана». Наряду с чаркой в XVIII веке существовала и такая мера, как ковш — 3 чарки (около 0,4—0,5 литра); позднее превратившаяся в полуштоф или водочную бутылку ( 1/ 20ведра — 0,615 литра); угоститься с приятелем можно было «косушкой», иначе «полубутылкой» или «сороковкой», поскольку она составляла сороковую часть ведра — 0,307 литра. До революции была еще бутылочка-«пятидесятка» ( 1/ 50ведра — 246 миллилитров); ее в просторечии именовали
В 1911 году из 90 миллионов ведер реализованной водки 74 миллиона уже были проданы в мелкой посуде. В сентябре 1901 года сам инициатор реформы Витте инспектировал новые заведения в Москве и на вопрос, хорошо ли казенное вино, по сообщениям прессы, неизменно получал от посетителей утвердительный ответ: «Скусно, и голова не болит с похмелья!»
В отличие от предыдущих (да и последующих) реформ питейного дела, государственная монополия была заранее спланирована и без потрясений, постепенно, по мере подготовки и накопления опыта, распространялась по территории страны. В 1895 году на новую систему продажи спиртного перешли лишь 4 губернии (Пермская, Уфимская, Оренбургская и Самарская), и только в 1904 году она была распространена на Восточную Сибирь. Вне рамок монополии остались такие специфические районы, как Закавказье с его винодельческими традициями, Средняя Азия, а также Крайний Север Сибири, Приморский край и Камчатка, где наладить систематическую казенную торговлю было невозможно — ее оставили в частных руках.
Строже стал и надзор за новыми «сидельцами»: в 1895 году в Пермской губернии пришлось уволить всех 400 продавцов, перешедших в казенную торговлю из старых дореформенных заведений с их обычной практикой обмана покупателей, принятия вещей под залог и тому подобного {81} . При этом сама должность лавочного «сидельца» стала более престижной и неплохо оплачиваемой: в лавке II разряда продавец получал 40 рублей в месяц (сумма, равная зарплате высококвалифицированного рабочего) и еще отдельно — средства на освещение и отопление.
Несомненно удачной реформа оказалась и в бюджетной области: плохо контролируемые ранее и часто незаконные доходы виноторговцев теперь шли в казну, составляя самую крупную статью дохода — около половины всех косвенных налогов и примерно треть бюджетных поступлений России {82} . С 1894 по 1913 год они увеличились с 260 до 899 миллионов рублей. Правда, при этом надо учитывать и рост населения, и постоянно возраставшие цены. При Николае II они повышались трижды — в 1900, 1905 и 1908 годах: обыкновенное вино подорожало с 6 рублей 40 копеек до 10 рублей 40 копеек за ведро, а более качественное «столовое» — с 10 до 12 рублей 28 копеек.
Соответственно росло и ежегодное потребление на душу населения: в 1891-1895 годах оно составляло 4,3 литра, в 1898-1900 годах — 5 литров, в 1901-1905 годах — 5,23 литра, в 1906-1910 годах — 6,09 литра. К 1913 году среднестатистическая российская душа употребляла уже 8,6 литра водки, или 4,7 литра абсолютного алкоголя {83} .
Вместе с тем по завету покойного императора Александра III «питейная монополия имела в виду, как неоднократно утверждал ее инициатор Витте, главным образом возможное уменьшение пьянства». Параллельно с внедрением казенной торговли водкой создавались официальные губернские и уездные «Попечительства о народной трезвости». Их задачей объявлялось «распространение среди населения здравого понятия о вреде неумеренного употребления крепких напитков, а также изыскание средств предоставления ему возможности проводить свободное время вне питейных заведений» {84} . О деятельности этих учреждений речь у нас еще пойдет; пока можно лишь отметить, что это была первая — хотя, как показало время, не слишком удачная — попытка со стороны государственной власти поставить дело антиалкогольной пропаганды на систематическую основу.
Но одновременно в печати появились критические отзывы: монопольная система не только не ликвидировала
Современников беспокоило массовое уличное пьянство, до поры скрывавшееся в трактирах, о чем стали писать газеты: «До введения винной монополии и не знали, что в этом городе существует такая масса пьяниц и золоторотцев. Очень просто; сидели они по излюбленным трактирам, но на улице редко показывались. Город наш отличался всегда замечательным спокойствием. Теперь же, куда ни поглядишь, везде пьяные или выпивающие, нередко целыми компаниями, с гвоздем в руках вместо штопора, располагаются чуть не посредине улицы, горланят непристойные песни и т. п. В базарные и праздничные дни почти все скамейки, поставленные около обывательских домов, в особенности находящихся вблизи винных лавочек, буквально заняты пьяными и выпивающими. Да и где же выпить приезжающим на базар крестьянам, а тем паче бесприютному люду» {85} .
Другой корреспондент из Киева приходил к такому же выводу, сравнивая дореформенный кабак с винной лавкой: «Всякий знает, что такое кабак, какое это было ужасное социальное зло; но этот вертеп, это собрание пьяниц имело одно важное преимущество перед чопорной винной лавкой: эта сумасшедшая палата несчастных алкоголиков, их безумные выходки и пьяные оргии были все-таки скрыты от взоров посторонней публики и потому не могли так оскорблять ее нравственные чувства, как оскорбляют теперь, когда кабак перенесен на улицу. Вся улица здесь, особенно под праздники и в праздники, бывает запружена рабочими, торговцами и тому подобным людом, то и дело выносящим из лавки бутылки с живительной влагой, тут же распиваемой. Через несколько часов вся улица уже пьяна и представляет из себя вертеп беснующихся на все лады, ни дать ни взять настоящая картина сумасшедшего дома: здесь и песни, и крики, и стоны, и смех, и слезы с проклятьями, — все слилось в общий гул, среди которого как-то особенно выделяются самые непристойные слова. К ночи то там, то сям, под заборами лежат уже замертво пьяные, нередко избитые и окровавленные, а иногда и ограбленные».
Министерство финансов вынуждено было уже в 1898 году признать, что «благотворные последствия введенной реформы ослабляются растлевающим влиянием частных питейных заведений, в которых сохранились традиции прежнего кабака» — обман покупателей, содержание притонов и так далее. А сидельцы казенных винных лавок были прямо заинтересованы в увеличении продажи, поскольку от оборота зависели категория «точки» и их собственное жалованье.
В итоге исследователи винной монополии за двадцать лет ее существования затруднялись дать ее результатам однозначную оценку и признавали как ее успехи, так и то, что на рубеже веков россияне стали пить гораздо больше. Однако статистические выкладки (по разной методике) показывали, что Россия в начале XX столетия была далеко не самой пьющей страной, занимая по потреблению алкоголя на душу населения 8-е или даже 11-е место в мире и сильно уступая в этом отношении, например, Франции или Германии.
Дело в том, как пили. В России, стране «запоздалого» капитализма, его развитие было, по сравнению с веками европейской истории, сжато по времени и «накладывалось» на сопротивление традиционных общественных институтов и патриархальные стереотипы сознания. Такой путь приносил не только успехи (известные по любым учебникам рост современной промышленности, строительство железных дорог и т. д.), но имел и оборотную сторону: разрушение, распад прежнего уклада жизни и социальных связей, причем не только в нижних слоях общества. Не случайно судебная практика той эпохи отмечала быстрый рост самых варварских преступлений, совершавшихся в погоне за наживой вполне «чистой» публикой. Громкие процессы давали основание современникам даже говорить об «озверении нравов всего общества» {86} .