Повседневная жизнь тайной канцелярии XVIII века
Шрифт:
На новой очной ставке «в застенке до пытки» коварный подьячий, испугавшись, признался в своем умысле «подставить» Бабушкина-сына: «А то де письмо ему Ивану Бабушкину он, Кочергин, писать велел по своему вымыслу для того: в прошлых годах отец его, Кочергина, зарайчанин посадский человек Емельян Кочергин у Иванова отца у Василья Бабушкина занимал денег 100 рублев в кабалу и те заемные его деньги ему Василью Бабушкину заплатил все сполна, и Василий Бабушкин отцу его заемной его кабалы не отдал, так же и отписи в приеме тех денег не дал же. И по тому его вышеписанному Ивана Бабушкина написанному письму он Григорий Кочергин впред его Ивана Бабушкина и отца его Василья хотел устращивать, чтоб он, Василей Бабушкин, вышеписанную заемную кабалу на отца его Емельяна выдал; а как бы тое заемную кабалу выдал, и то его Иваново письмо хотел он отдать им, Бабушкиным ‹…›. А в первом де роспросе так же и с первой пытки он, Гришка, сказал, будто то вышепомянутое письмо его Иваново Бабушкина он, Гришка, поднял на огороде Василья Бабушкина и, познав в том письме его Иванову руку, хотел с тем письмом ехать в Санкт Питер-Бурх и объявить его царскому величеству самому, а против Ивановых слов Бабушкина в том, что то письмо писано в доме Василья Бабушкина с его, Гришкиных, слов, а не на огороде поднято, заперся и совершенной правды о том по се число не сказал по вышеписанной
383
См.: Новомбергский Н. Я.Указ. соч. Т. 2. С. 102–112.
А дьячок Василий Козьмин из села Лобанова Коломенского уезда стоял насмерть и «свою руку» в подметном письме с обвинениями в адрес приказчика Александра Черкасова не признал – несмотря на то, что сослуживцы его почерк определили. Хорошо, что дело оказалось «не большой важности» – всего-то об убийстве барским приказчиком трех мужиков, но без всякой политики; упорного дьячка в 1760 году отпустили даже без наказания. [384]
Еще одной следственной процедурой был «повальный обыск» – массовый опрос соседей или сослуживцев подследственных с целью выяснения их личностей и установления фактов, которые могли бы помочь следствию. Отдельно содержались допрошенные и ожидавшие своей очереди. Иногда за несколько дней процедуре «повального обыска» подвергались десятки людей.
384
См.: РГАДА. Ф. 7. Оп. 1. № 1940. Л. 1–6 об.
В июне 1721 года тульский воевода Иван Данилов распорядился: подьячего Павла Петрова за «противныя слова и за другие многие его приказных дел неотправу, и за отбывательство от приказу ‹…› отвесть в канцелярию под караул и велел посадить на цепь». В результате этих воспитательных мер подьячий объявил «слово и дело» – себе на беду, поскольку в ходе следствия в его бумагах были найдены пропавшие из канцелярии документы и «воровская еретическая записка»: «Как дорога ни дохнет, ни охнет, так бы предо мной, рабом Божиим имяреком, ни дохнул, ни охнул всяк человек». Эту «записку» он якобы взял из следственного дела колесованного казнокрада Мины Буслаева, которому она, очевидно, не помогла. В Преображенском приказе Петров признался, что заговорное письмо записал со слов другого подьячего, Андрея Михайлова, к которому воевода был «добр» – не иначе под воздействием этого заговора. Однако произнесение магической формулы вслух по дороге на службу самому Петрову удачи не принесло: воевода по-прежнему строго спрашивал с него – «за то неотправление приказных дел бил его, Павла, батоги перед канцеляриею». Разуверившись в силе заговора, подьячий стал искать более действенное средство снискать начальственную милость и купил у какого-то «мужичка» за гривну «коренья», которые стал носить на службу в кафтанном кармане; но и они не помогли. В Преображенском приказе к истории лодыря-подьячего отнеслись серьезно. Начались поиски знатоков волшебных «кореньев» для усиления «доброты» начальства. Они – отставной служка Борисоглебского монастыря Тимофей Мокруша и крестьянин Илья Афанасьев – были пытаны, и Мокруша во время следствия умер. Происхождение же «записки» установить не смогли. Присланный скованным к следствию Андрей Михайлов уверенно заявил, сославшись на своего духовника, что «еретичества и волшебства за ним нет»; коллега же Петров «клеплет напрасно». На очной ставке Павел Петров повторил: «Вышеписанные де слова, как сказал он, Павел, в роспросе, тот Андрей подлинно говорил и приворотные слова записывал он, Павел, с его Андреевых слов, как он ему сказал; и тем его, Андрея, не клеплет».
Михайлов с чистой совестью просил «сыскать о нем, Андрее, и о том Павле на Туле повальным обыском; а по сыску де кто какого состояния человек явится». Его оппонент с подобными предложениями не выступал: «В повальном обыске он, Павел, не шлется для того, что у того Андрея на Туле есть многие сродники и скажут по том Андрее неправду; а он, Павел, человек безродный; а отец его Павлов на каторгу сослан ли, и за какую вину не знает, потому после отца своего остался он, Павел, только 3-х лет», – но от своих показаний не отказался и под пыткой. Тогда и был проведен «повальный обыск»: «в сыску 1 человек туленин градской священник, а того Михайлова отец духовный, по священству сказал: тот де Михайлов сын ему духовный и по исповеди его святых тайн сообщается, а в 720 году в июле болен был и исповедыван; а волшебства и еретичества и к тому иных причин за ним нет, и человек он Михайлов добрый. Туляне ж посадские люди по именам 68 человек по заповеди святого Евангелия и под страхом смерти сказали: Андрей де Михайлов человек добрый и воровства и еретичества и иных никаких причин за ним нет; а Павел Петров живет постоянно ль, и еретичество за ним есть ли, не знают. Подьячие по именам 12 человек сказали: Андрей Михайлов в 720 году в июне, в июле, в августе, и в сентябре болен лежал, и исповедыван, и в канцелярию не хаживал; а Павел Петров человек не постоянный, пьяница, и будучи для интересных дел в уезде, чинил уездным людям обиды, и за то наказан был по часту; он же, крадучи из канцелярии приказные дела, нашивал к себе в дом, которые в доме его и выняты». Видно, очень уж был Петров вздорным и нечистым на руку, если даже свой брат подьячий так его аттестовал.
Массовый опрос свидетелей решил дело в пользу Михайлова. Павлу Петрову с его предосудительным моральным обликом не помогли ни заговоры, ни собственная стойкость (он был «пытан трижды и огнем сжжен», но от обвинений не отказался); а образцового служащего и примерного христианина Михайлова даже не стали пытать. «Обликованного» Петрова И. Ф. Ромодановский повелел было отправить в Надворный суд по делу о взятках, а затем вернуть по принадлежности и «бив кнутом нещадно, послать в Сибирь с женою и с детьми на вечное житье». От Сибири подьячего спасли не малоэффективные в «регулярном» государстве «коренья», а милостивый указ государя об амнистии по случаю Ништадтского мира. В 1723 году он был отпущен домой под подписку «ни с какими ворами не знаться и причинного к волшебству и ни к какому воровству не принимать». Он отбыл в Тулу с сопроводительным документом: «Дан сей пашпорт из Преображенского приказу Тульской провинциальной канцелярии подьячему Павлу Петрову для того: в прошлом 721 году июля в 15 день прислан он, Павел, в Преображенской приказ из Тульской провинции для того, будучи он в той канцелярии за караулом и за неисправление приказных дел, хотели посадить его на цепь, и он сказал за собою великое его императорского величества дело; и в Преображенском приказе о том деле следовано им, Павлом, розыском, и по следованию по его императорского величества указу из Преображенского приказу он, Павел, свобожен и отпущен на Тулу в дом его по-прежнему; и от Москвы до Тулы в городах и на заставах о пропуске его, Павла, чинить по его императорского величества указу. Декабря 4 дня 723 году». [385]
385
Там же. С. 125–148.
Следствие по «второму пункту», в соответствии с указом от 10 апреля 1730 года, могли вести местные власти. Но подавляющая часть политических преступлений состояла в «непристойных словах» в адрес императорского величества, то есть касалась «первого пункта». Однако везти подследственного в столицы было накладно, а часто и невозможно, ведь иногда это был путь длиною в тысячи верст – например, из Усть-Самарского ретраншемента – далекой крепости на южной границе. О доносе, поданном 26 августа 1739 года капралом расквартированного там Муромского полка Семеном Михеевым на подпрапорщика Киевского батальона Никанора Хворостинина в произнесении «непотребных слов», командир гарнизона майор гвардии Елизаров тут же доложил старшему по чину на линии – генерал-лейтенанту Н. Ю. Трубецкому, а тот отправил в Тайную канцелярию пакет с первым допросом изветчика.
Капрала допрашивал его полковой командир Дементьев по принятому в «кригсрехте» (военном суде) образцу. Ему задавали стандартные вопросы: «Как тебя зовут и какого полка?», «Сколько тебе от роду лет; из каких чинов?», «В службе ее императорского величества с какого году, месяца и числа ты обретаешься?», «О верной ее императорскому величеству службе присягал ли ты?» – и обязательный для служивого: «Военный артикул и указы ее императорского величества ты знаешь ли?» Далее во исполнение указа 1730 года следовал вопрос: «Знаешь ли ты, в чем государственные дела, касающиеся к важности, и публикованный указ, и в которых пунктах? И по оным пунктам, по которым знаешь Киевского баталиона за подпрапорщиком Никифором Хворостининым?» Доносчик не смог объяснить, «по которому пункту» обвиняет, поскольку указа «не упомнит». Перед следователем стояла непростая задача: попытаться выяснить истинность доноса, ни в коем случае не затрагивая суть «непотребных слов». Для него достаточным оказалось заверение Михеева, что она состоит «в злом умышлении на ее императорское величество» и он «подлинно об этом доказать может»; тем более доносчик привел имена свидетелей подпрапорщика Матвея Кузнецова и капрала Василия Афанасьева и заверил своей подписью, что показал «сущую правду».
Тайная контора сочла инцидент достойным внимания и решила вызвать всех фигурантов в Москву; но это оказалось невозможным из-за свирепствовавшей на юге чумы и объявленного карантина. В этой ситуации Ушаков повелел Трубецкому расследовать дело на месте «весьма секретно». Но «паркетный» генерал-лейтенант выехать в ретраншемент не рискнул и возложил ответственность на гарнизонное начальство, приказав вести делопроизводство «своеручно». Не очень опытные в судебной казуистике офицеры долго и малоуспешно пытались выяснить обстоятельства, приведшие к доносу. Доносчик показал, что при обсуждении в казарме последних известий с фронта Русско-турецкой войны – о пленении 6 тысяч турок и 12 тысяч татар – грубый подпрапорщик не только не возрадовался, как полагалось преданному служаке и патриоту, но выразился «матерны» и заявил: «Оное шелмино счастие!» – в адрес самого главнокомандующего фельдмаршала Миниха. Хворостинин же утверждал, что всего лишь пожелал вслух: «То бы де и счастья, кали бы де государыне нашей дал Бог мир». Допрос свидетелей дела не прояснил: одни подтверждали слова доносчика, другие заявляли, что такого не слышали, а третьи показали, что подпрапорщик в сердцах заявил: «Так де их разгреб и с етим щастием!» – что относилось равно и к фельдмаршалу, и к самой императрице. В конце концов, следствие только сумело квалифицировать преступление не по первому, а по второму «пункту». Получил отставку полковник Дементьев, умер главный следователь Елизаров, а затем в апреле 1740 года и сам обвиняемый Хворостинин, так и не признавший свою вину.
Трубецкой, как видно, решивший спустить дело на тормозах, докладывал, что в нем «важности великой не уповается»; однако Тайная канцелярия полагала иначе – опять затребовала доносчика в Москву. Конца у объемистого дела не сохранилось; однако, кажется, капрал Михеев оказался главным пострадавшим – больше года просидел в крепости под стражей, а в Москву (из-за эпидемии или по иной причине) так и не был отправлен. [386]
Если подследственный не путался в показаниях, а ясно и аргументированно вину отрицал, то вся надежда доносчика была на свидетелей. Но еще Соборное уложение 1649 года требовало полного совпадения их показаний с текстом доноса; достичь такого унисона, без разночтения в деталях, было непросто даже в случае, если само обвинение они подтверждали. Правда, иногда свидетели – из-за боязни, что их сочтут недоносителями, то есть фактически соучастниками обвиняемого, – сами подталкивали доносчика к действию, как в случае с солдатом Седовым, выразившим желание «ушибить» Анну Иоанновну кирпичом за то, что предпочла одарить деньгами мужика, а не служивого.
386
См.: РГАДА. Ф. 7. Оп. 1. № 646. Л. 3-14, 44–45, 49.
Однако часто при допросе свидетели уклонялись от дачи показаний, ссылаясь на то, что в момент совершения преступного действия были пьяны или отлучились (на двор, в другую комнату, на крыльцо), разговаривали с кем-то или стояли далеко. Ведь если следствие выясняло, что свидетели преступления не донесли о нем, они тут же могли превратиться в обвиняемых. Тогда им оставалось только оправдываться, что «не доносили многое время ‹…› простотою»; Тайная канцелярия предписывала таковых для вразумления «бить плетьми и освободить». В такой ситуации свидетель думал прежде всего о собственной судьбе, а не о подтверждении доноса; при этом мог ненароком «подставить» самого доносчика и облегчить судьбу его жертвы, особенно если донос был «притянут за уши». Под угрозой наказания за клятвопреступление такой свидетель иногда начинал давать показания «порознь» с назвавшим его доносчиком; в делах встречаются ссылки ответчика на представленных обвинителем свидетелей. Но бывало и наоборот: обвиняемого уличали свидетели, на которых сам «из воли своей слался». [387]
387
См.: Анисимов Е. В.Дыба и кнут. С. 355–356.