Поймать лисицу
Шрифт:
Но, к счастью, отца сейчас рядом не было, а вокруг сияло прозрачное, чистое, словно умытое, утро.
Влайко был жизнерадостным человеком, к нему быстро вернулось хорошее настроение. Услышав доносившиеся из пшеницы трели жаворонка, мальчик ему ответил. Жаворонок замолчал, будто удивился, а Влайко засмеялся.
Проходя под сливами, он подпрыгнул, схватился за ветку, и его обдало росой. Он снова рассмеялся и пошел дальше, насвистывая партизанскую песню. Подойдя к току, он прислонил к плетню вилы и грабли, стал отвязывать калитку, но вдруг застыл в оцепенении: из копны
— Кто там? — раздался гнусавый голос из-за копны.
— Да вот, какая-то птичка залетела.
Мальчик смотрел на того, который держал пистолет. Это был высокий молодой человек; лицо его было бы приятным, если б не жесткий, колючий взгляд. Отряхивая приставшую к штанам солому, из-за копны показался второй — пожилой, весь какой-то опухший, уродливый. Оба были несимпатичны мальчику, но он стоял спокойно, стараясь не показать своей неприязни, и только недоумевал, почему до сих пор нет отца — тот бы сообразил, что делать. "Вот сейчас этот болван пальнет, и конец мне", — подумал Влайко, и ему стало страшно.
Мужчина с отекшим лицом, все еще раздраженно стряхивая с себя солому, подошел ближе.
— Чей будешь? — спросил он гнусаво. И, поскольку Влайко молчал, повысил голос: — Я тебя спрашиваю, чей ты?
— Сын Стояна, — выпалил мальчик, испуганно отступая.
— Какого Стояна?
— А вот этого, — услышал Влайко голос отца.
Никогда в жизни мальчик так не радовался его появлению,
Незнакомцы обернулись. Отец не спеша привязывал к плетню лошадей. Спокойствие его передалось Влайко, у него отлегло от сердца.
— Вы что пистолетом тычете в ребенка? Или вы не христиане? — зло спросил Стоян, приближаясь к незнакомцам.
— Мы-то христиане, а вот ты кто? — спросил опухший, отводя руку молодого. — Погоди, давай выслушаем этого господина.
— Никакой я не господин, — проворчал отец. — Простой крестьянин. А вы кто такие? — взглянул он на них.
— Мы нездешние, — сказал молодой, сверля Стояна недобрым взглядом.
— Оно и видно, — парировал отец. — Наши так пистолетами не машут. А уж на детей — тем более.
Никогда еще Влайко не восхищался своим отцом так, как сейчас.
— А не кажется ли тебе, что у тебя слишком длинный язык? — угрожающе спросил старший.
— Как бы тебе его не укоротили, — добавил молодой, скаля зубы.
Внешне отец был спокоен. Повернувшись к старшему (молодого он явно игнорировал, хотя именно его боялся больше), он сказал:
— Чего вам надо? Я ведь к вашим хорошо отношусь, это здесь все знают. Однако кому ж понравится, когда детям грозят оружием?
— Ну, вот так-то лучше, — согласился человек с одутловатым лицом. Настроение его заметно улучшилось, так как он наконец избавился от соломы, отряхнул все соломинки со своих штанов. — Видишь, Еремие, какой у нас нюх — вышли на своего человека, — подмигнул он молодому. Потом шагнул к отцу, крепко схватил его за плечи и притянул к себе: — Слушай внимательно, дядя. Сегодня мы у тебя в гостях — и обращайся с нами как с гостями. Принеси еды — побольше да повкуснее, да и выпить чего-нибудь не мешает.
— Да я… — начал было отец.
— Твои заботы меня не касаются, — оборвал его пожилой.
Молодой постукивал пистолетом по ладони.
Но отец не сдавался.
— Послушайте, братцы, мне ж молотить надо, зерно пропадет…
— Завтра смолотишь, когда уйдем, — сказал пожилой.
Продолжая играть пистолетом, криво усмехаясь, подступил к нему и молодой.
— Ладно, ладно, — пробормотал отец. — Сделаю.
Влайко было жаль отца, вынужденного разговаривать с этими типами и подчиняться им. В душе он наверняка их проклинает. Но ясно было, что с ними шутки плохи: им ведь безразлично, куда стрелять — в человека или в пень.
— А теперь, щенок, беги домой да принеси нам перекусить, — приказал пожилой.
— Я пойду с ним, он ведь не знает, что взять, — засуетился отец.
— А ты здесь останешься, — перебил его молодой. — Неизвестно, что ты нам подстроить можешь.
— Пусть попробует, — пригрозил пожилой, мигая налитыми кровью глазами. — Мы тогда его дом с землей сровняем.
Влайко смотрел на них, на отца, и ему вдруг нестерпимо захотелось очутиться где-нибудь в другом месте.
— Ну, топайте, — прикрикнул пожилой.
Отец взялся было за узду, но молодой приказал:
— Лошадей оставь здесь. Так будет надежнее.
Беспомощно пожав плечами, отец кивнул Влайко:
— Идем…
— Эй, дядя! — окликнул его гнусавый. — Следи за своим щенком, чтоб не распевал партизанские песенки, иначе я ему язык окорочу!
Когда его уже не могли услышать, отец выругался сквозь зубы:
— Сволочи!..
— Вот они, твои четники! — сказал Влайко, решив высказать все, что было на душе, но получил такую затрещину, что в глазах потемнело. Он заплакал и отбежал в сторону, вызывающе крича: — Твои, твои, а то чьи же? Ты ведь их вон как любишь!
Отец схватил палку.
— Я тебе покажу, кого я люблю!..
Влайко пустился наутек. Все было обидно: и оплеуха, и пережитое на току унижение, но больше всего возмущала мальчика отцовская покорность. И он поклялся: пока жив, никогда не будет хорошо относиться к четникам, да и к отцу тоже, если тот будет с ними заодно.
Этой клятве Влайко остался верен навсегда, но никому, даже Рыжему, не рассказал, что с ним произошло в тот день.
И отец был нем как могила.
Всюду боль
Погруженная в свое горе, мать раскачивалась из стороны в сторону, причитая. Отдельные слова доносились до слуха Раде: "Бедная я, несчастная… сынок мой… горе мне, горе…"
Раде не хотел тревожить ее, хотя с утра, кроме кусочка хлеба, во рту у него ничего не было и голод давал о себе знать. Выйдя из дома, мальчик сел на крыльце. Тут его и застал дядя.
— Что пригорюнился? — спросил он Раде.
— Ничего, — ответил мальчик угрюмо, поднимаясь со ступеньки.