Поздний бунт. Андрей Старицкий
Шрифт:
– Князь Михаил Глинский ждет тебя на завтрак, - с поклоном известил слуга княжеский, и Андрей Иванович невольно спросил:
– Давно?
– Наш князь встает раньше солнца.
То ли упрек, то ли просто так, для сведения сказано, не ясно. «Впрочем, важна ли такая мелочь?» - подумал гость и приказал слуге:
– Веди к князю Михаилу.
Однако тот, к недоумению князя Андрея, привел его не в трапезную, а в просторную комнату с большим круглым столом в центре. Вместо яств на столе была разостлана карта польских и литовских земель.
– Обсудим перед завтраком мои планы, ты поведаешь мне замыслы царя Василия Ивановича, брата твоего, кои он не доверил письму, а уж после того со спокойной душой направимся в трапезную. Как, князь Андрей, не возражаешь?
– Нет, конечно.
– Мой замысел таков. Вот гляди. Выходим мы с теми, кто сейчас под моей рукой - а это тысяч пять, - под Гродно. Там, как меня известили мои сторонники, ясновельможный пан Заберезинский забавляется с панночками в своем увеселительном доме, как он называет свой дворец, поставленный недалеко от Гродно. Этот дворец остаточно укреплен, нам его надо взять, и лучше взять хитростью. Хозяина пленим.
Глинский не осмелился сказать, что собирается захватить Заберезинского, лишить его жизни. Следует начале приглядеться к брату московского царя, понять, что он за человек, и только тогда решить, перейти и на полную доверительность или играть с ним в кошки-мышки.
– Путь наш таков, - продолжал Глинский, - выходим мы на Пинскую дорогу, у Луненца сворачиваем на Барановичи - дорога там ухоженная, а оттуда через Волковыск и Мосты - на Гродно. Пленив Заберезинского, идем на Мозырь. Крепость эта обещала отворить ворота без боя. Туда, к Мозырю, станут подходить шляхетские отряды со всех воеводств. Поддержать меня обещали многие. Дальше действовать я стану исходя из того, сколько своей рати и по какому пути пошлет ее государь российский. Как, на твой взгляд, мой умысел? Я понимаю, нам с тобой, князь Андрей Иванович, двумя головами одну думку думать, вместе принимать и все решения.
– Верно. Именно такой наказ дал мне царь всей России Василий Иванович. Но пока из сказанного тобой, князь Михаил, мне понятно не все. Могу ли я спросить о непонятном, чтобы не вслепую поддакивать или отвергать?
– В этом, считаю, суть нашего равенства.
– Чего ради нужно пленить Заберезинского? Не разумней ли идти сразу на Мозырь. А то на Гродно пойдем, потом вновь назад весь путь, да еще с гаком?
– С ратных позиций ты совершенно прав. Но не плени я Заберезинского, кто меня поддержит? Под мою руку идет шляхта не во вред Польше, а ради восстановления моей попранной чести. Долгий об этом рассказ. Ну, да ладно. Не утаю ничего.
Он и в самом деле не скрыл ничего случившегося в Лиде, а затем в Кракове, не утаил даже своих мыслей о захвате трона, заключил же рассказ еще большим откровением, весьма огорошив этим князя Андрея:
– Шляхта видит во мне оскорбленного воеводу-удачника. Цель ее либо добиться извинения Сигизмунда и отмены своего распоряжения об отчете, либо сбора Суда чести. Поэтому я и начинаю с Заберезинского, того, кто оклеветал меня перед королем.
– Стоило ли ради этого просить царя принять тебя в подданство? Распря внутренняя, и я не вижу нужды России вмешиваться в нее. Думаю, надо бы послать мне гонца к Василию Ивановичу, изложив ему свое мнение на происходящее…
– Я сказал о шляхте, а не о себе. Мною в первую очередь руководит месть, скажу это откровенно, однако не только она. Попрание моей чести открыло мне глаза на многое, что прежде проходило мимо меня. Если меня, не выскочку, а князя с глубокими корнями знатности, удачливого воеводу - я более двадцати раз бил татар, спасая польско-литовские земли от полного разорения, не проиграл ни одной битвы, - оскорбляет какой-то Ягеллоц, ничем не блещущий, если ко мне холодно относятся ясновельможные, называя за глаза схизматиком и даже оклеветав, дабы избавиться от меня, то как притесняют тех, у кого не соль великие заслуги перед Речью Посполитой, кто менее знатен? И вот… поставил я себя на место сотен и даже тысяч людей, знатных и не очень, торговцев и черни, гулящих, кои исповедуют православие, и ужаснулся: жестокое, повседневное притеснение! Стоном стонут православные в Литве и Польше! Стоном!
Он вздохнул так горестно, что не поверить в его переживания было просто невозможно.
– Король Александр Казимирович, казалось бы, ценил меня и как советника и особенно как воеводу, но сколько я ему не подсказывал, чтобы он исполнил в полной мере брачного договора, построил греческую церковь для супруги своей, дочери Ивана Великого, сестры твоей и великого князя Московского, нынешнего государя всей России Василия Ивановича, он отделывался только обещаниями. Не мог пойти против воли ясновельможных. По их же требованию отправил в Россию всех слуг и служанок королевы, кто, как и она, исповедовал православие. Сделал это в нарушение договора. А разве это пошло на пользу королевству? Нет. И вообще, чего он добился. Уступив единожды, полностью попал под пяту ясновельможных, ими руководят не интересы страны, а свои - корыстные. Они сжили Александра Казимировича со света, посадили на трон более им послушного и не ошиблись. Сигизмунд слился с ними в единое целое, не погнушался даже коварства. Так что, князь Андрей Иванович, это далеко распря не внутренняя. Моя цель - вернуть земли, искони принадлежавшие России. А разве не такая же цель у брата твоего Василия Ивановича, у тебя, у бояр и дворян московских? Твое желание есть и у сотен тысяч православных, которые мечтают воссоединиться со своей православной отчизной.
– Выходит, шляхта не знает о твоих истинных замыслах? Получается, ты поводырь слепых?
– Суди, князь, как хочешь. Я же не вижу ничего из ряда вон выходящего в своих поступках. Пусть шляхта Думает, что ей заблагорассудится. Я-то знаю их желания. Они пришли ко мне под предлогом защиты моей чести, на самом же деле ради хорошего жалованья и надежды поживиться за счет трофеев, то есть, говоря откровенно, за счет грабежа. Вот мы и играем друг с другом в поддавки.
Противоречивое чувство охватило князя Андрея. Покоряет в Глинском его откровенность, какая мало предположительна при первом, шапочном, знакомстве, так душу распахнуть можно только будучи уверенным в себе, в правоте своей от начала и до конца. Виделась в исповеди князя и его дальновидность, взвешенность каждого своего шага, что невольно вызывало уважение. Но обман съехавшихся к нему ради защиты его чести, не кощунство ли? Тем более что это кощунство не случайное, по недогляду или недомыслию, слепое, вызванное вспышкой гнева и ненависти, а вполне осмысленное - такое нельзя не осуждать.
Глинский понял состояние молодого князя, не искушенного в серьезной борьбе, ему даже захотелось поведать гостю заповедные секреты, какие не известны не имеющим власть, но, поразмыслив, сделал вывод: «Не поймет и не оценит. Придет этому свое время».
– Может, не станем отвлекаться на зряшное, перейдем к делу?!
– попросил Глинский князя Андрея.
– Хорошо.
– Какую рать и какими путями пошлет или уже послал царь Василий Иванович на Литву?
– Государь велел на словах передать тебе следующее: верхнеокские князья, при отце нашем перешедшие под руку государей российских, Шемякин, Одоевский, Трубецкой и Воротынский выйдут на Березину, дабы воевать Минск и даже Вильно. Рать из Новгорода и Пскова выйдет к Орше. Ее воеводы - боярин Яков Захарьевич и князь Даниил Щеня. И еще пойдет рать на Смоленск. Скорее всего поведет ее сам государь Василий Иванович.
– Достойно. И рати в достатке, и воеводы, насколько мне известно, знатные в сечах. Поставим на колени Сигизмунда. Пока же, как я уже предлагал, идем в Гродно. За Яном Заберезинским.
Сборы шумные: шляхта - не дети боярские, скромные в сборах и отчаянные в сечах, любит покрасоваться не только перед сечей, но даже перед походом. С палашами и саблями шляхтичи не расстаются ни на миг. Это их привилегия, их гордость. Чуть что, хватаются за эфес, готовые защитить свою честь, хотя никто всерьез на нее не собирается покушаться. Обнажают сабли они, правда, весьма редко и то в хмельных спорах меж собой, больше бахвалятся, демонстрируя свою готовность с оружием в руках доказывать свою правоту, но больше горячо спорят, чем скрещивают сабли.