Поздний бунт. Андрей Старицкий
Шрифт:
– Пан воевода, а как с подвластными землями панскими?
– Пройдемся и по ним.
Андрей Старицкий хотел было возразить, что вряд ли стоит тревожить хлебопашцев и скотоводов, купцов и ремесленников, но снова урезонил себя: «В чужой монастырь со своим уставом соваться не гоже».
Сотня ушла тихо-тихо. Хотя и не намеревались шляхтичи и дети боярские подъезжать на конях близко к стенам дворца, но по совету проводника копыта коней все равно наспех замотали толстым войлоком.
– Чуткое ухо за версту услышит конский топот, копыт-то целых четыре сотни, - наставлял проводник.
Ушла сотня, а дальше что? Чем заняться? Тревожное ожидание обрело полную власть. А спустя некоторое время еще все невольно стали прислушиваться, не раздастся ли выстрел из рушницы, не заговорят ли следом за первым и другие? Если произойдет это, то, стало быть, замысел бескровной мести провален.
Идет время, а тишину ничто не нарушает. Устали Молчать князья, заговорили меж собой вполголоса. И хотя с этой поляны до замка Заберезинского даже истошный крик вряд ли долетит, но так уж устроен человек, он даже не замечает, что, поддавшись настроению, ведет себя по меньшей мере смешно.
В такие минуты еще больше тянет на доверительность, на полную откровенность. На ничем не обоснованную откровенность.
Вроде бы Глинский еще не успел даже и горсти соли съесть со своим новым товарищем, а надо же - заговорил о том, в чем даже своим братьям не открывался до поры.
– Я, может, не пойду под руку Василия Ивановича.
– Тогда чего ради вся эта морока?
– Не морока, дорогой князь, а война. Для пользы России. То, что я говорил тебе о своей цели, - истинная правда. Но есть одно обстоятельство, которое может все изменить. Нет-нет, я исполню обещанное. Честь для меня выше всего. А вот когда Сигизмунд вынужден будет просить мира, позорного для себя, тогда мое будущее может пойти по иному руслу.
– Трон короля?
– Нет. Разве я похож на захватчика? Я уже тебе, князь, говорил прежде, что мог бы сразу, как вернулся в Краков со щитом, объявить себя королем. Признаюсь, не отказался бы, если предложил бы мне сейм. Но захват… Нет, на такое я не способен. Тут дело совершенно иное. Давно полюбилась мне княгиня Анастасья, супруга князя Киевского Олельковича. Давно. Теперь она - вдова. Прежде, еще при жизни короля Александра Казимировича, она давала мне надежду. Уже уговаривались об обручении. Я собирался испросить у короля Александра благословения на женитьбу и княжение в Киеве, и он, я вполне уверен, не отказал бы мне. Помешало сделать это нашествие крымцев. Когда же я, разбив их, воротился ко дворцу, король перед самым моим въездом в Краков почил в Возе. Теперь я решил без ведома Сигизмунда сесть на Киевское княжение, если согласится идти со мной под венец вдовствующая княгиня Анастасья. Послание с таким предложением я ей послал.
– Не испортит ли все дело ссора с королем? Вдруг не захочет княгиня связать свою жизнь с изменившим Польской короне?
– Отчего у тебя такое сомнение?
– Побоится второй раз остаться вдовой.
– Возможно, ты прав. Что ж, подождем, не теряя надежды.
– У тебя какая-никакая светится впереди надежда, а у меня? Только дворовые девы. Красивы они донельзя, милы, ласковы, но от них не будет продолжения рода.
– Что? Василий Иванович не велит жениться?
– Да. Всем нам, троим своим братьям, запретил обзаводиться семьями. И причина, на мой взгляд, одна: великая княгиня царица Соломония бесплодна.
– Опасается, что трон унаследует не его сын? А может, побаивается вас, братьев. Вы к престолу руки потянете. Есть в этом его запрете резон. Любой король точно так же поступил бы, впрочем, так и поступают.
Помолчали, наслаждаясь покойной ночной тишиной, каждый думал о своем. И вдруг Глинский сказал неожиданно грустно и очень твердо:
– Обещаю, если удача не отвернется от нас, пособить твоему неустройству.
И снова - тихо. Долго. Томительно долго. Ни выстрелов не слышно со стороны дворца Заберезинского, ни вестника оттуда нет. Молчат князья, каждый в душе начинает беспокоиться, но вслух временят говорить роковое слово: неудача.
Наконец услышали едва уловимый топот коня. Приближается звук быстро, с каждой минутой обретая громкость. И вот - осадил коня радостный шляхтич у шатров княжеских, возле которых они коротали ночное время, и, еще не спрыгнув с коня, крикнул:
– Полный успех!
Взметнулись князья, не тая радости. Михаил Глинский торопит принесшего радостную весть: Давай все подробно.
Завладели воротами. Заперли шляхту. Разоружили тех, кто в караулах. Панов ведут сюда. Пеше. В исподнем.
Все это называется «со всеми подробностями». Ну, да ладно. Дело сделано, чего теперь языки чесать. Спросил:
– Много ли панов?
– Тысяцкий велел сказать, что полная дюжина.
– Странно, - невольно вырвалось у Глинского, но он тут же изменил тон и продолжил уверенно-начальственно: - Спасибо за добрую весть. От меня - пять злотых. Сейчас же скачи обратно и передай наше с князем слово: до рассвета, как уговорено было раньше, никаких действий не предпринимать. Дворцом Заберезинского займемся днем, и не только дворцом, но и всеми подвластными ясновельможному поселениями.
– И к князю Старицкому: - Не возражаешь, Андрей Иванович?
– Нет. Не возражаю.
Когда вестник ускакал к замку, Глинский снова проговорил недоуменно:
– Странно…
– В чем странность, князь?
– У него в гостях князья Дмитрий Жизерский, Иван Озерецкий и Андрей Лукомский. Мои друзья. Они извещали, что кроме них никого у ясновельможного нет.
– Ну и что? Приехали после присланной тебе вести.
– В том-то и дело. Неужели Заберезинский пронюхал что-либо о моих замыслах? Хорошо, что мы опередили его. Ладно, что гадать, сейчас их приведут, все и выпытаем.
Не чрезмерны ли надежды?
Захваченных панов специально вели через буреломы, оттого не так скоро предстали они перед князьями. Уже начало рассветать, когда изодранных, исцарапанных пленников вывели на поляну.
– Факелы!
– повелел слугам Глинский.
– И побольше!
Он желал осветить свое торжество как можно ярче. Глянуть в свете факелов, а не в робком, еще не набравшем силу рассвете в испуганные глаза своего врага, так круто изменившего его, князя, жизнь.
Увы, у Яна Заберезинского в глазах не было ни капли испуга. Обычная надменность. И такая уверенность, будто не он пленен и не над ним свершится справедливый суд, а он и есть хозяин положения.