Пожалуйста, только живи!
Шрифт:
Когда-то он подался в армию, потому что она забрала его брата. Потому что из каких-то идиотских мальчишеских соображений он считал, что только пройдя все то же, что и Руслан, сможет заслужить право на свою Марусю. Оказалось – не заслужил, наоборот, потерял все, что уже почти держал в руках. Самого себя превратил в бездушную машину, умеющую только стрелять, несущую только смерть и разрушение. Безымянную, безголосую, безликую. Для чего? Зачем все это было нужно?
Он стоял посреди улицы в Обани. Воздух знакомо пах солью, камнем, рыбой, маслянистым пряным запахом кипарисов. Вдалеке, за домами, очертания которых он видел смутно, было море – он мог с трудом различить блестевшие на поверхности воды солнечные блики. Он теперь был свободен, абсолютно
Марат не смог бы ответить, почему в конце концов, после нескольких, полных выворачивающей наизнанку тоски недель в пансионе едва передвигающей артритные ноги мадам Шаброль, он подал бумаги на оформление визы и купил билет в Россию. В то время он все еще считал, что Рита счастливо замужем, и не собирался ее беспокоить, а других причин возвращаться в страну, бывшую некогда его родиной, у него не было. В конце концов, не сентиментальность же им двигала, не любовь к каким-то сраным березкам. Наверное, он просто сделал это по инерции. Когда-то, отслужив в российской армии, он отправился домой, не раздумывая, и теперь, покончив все отношения с армией французской, двинулся в ту же сторону.
Перед отъездом он приобрел легкую трость, с помощью которой собирался передвигаться. Одно дело – крошечная, до последнего камня знакомая Обань, другое – огромный город, в котором он не был пятнадцать лет. Понимая, что трость ему необходима, он все же ненавидел эту чертову палку, ненавидел собственную немощь. Калека, жалкий урод, какое, к чертям, у него могло быть будущее? Доживать еще лет сорок на скромную пенсию? Садясь в самолет, он почти желал, чтобы по пути в двигателе что-нибудь замкнуло и лайнер рухнул бы вниз. Это решило бы многие проблемы. Иначе… Если все-таки ему удастся каким-то чудом встретиться с Ритой, она, разумеется, будет счастлива, что ей на голову свалился подслеповатый трясущийся старый пень.
Самолет, однако, не рухнул, и, оказавшись вскоре в московском аэропорту, Марат назвал одному из обступивших его ушлых таксистов единственный адрес, который он знал в этом городе, – адрес педика, Ритиного друга, в квартире которого они провели когда-то несколько ночей. В той квартире, где он завалил того ушлепка-сутенера и обрек себя на почти два десятка лет скитаний. Он надеялся, что педик все еще не сменил место жительства, что он расспросит у него про Риту, может быть, если это удобно, встретится с ней в последний раз. А потом… Потом можно будет вернуться обратно в Обань и пустить в ход оставшийся у него после демобилизации «вальтер». Нужно будет встать пораньше, выйти на пляж – в это время года пляж еще довольно пустынный, особенно с утра, – доковылять до той маленькой, прикрытой со всех сторон камнями бухты и там уже сунуть холодный металлический ствол в рот. Ему не хотелось причинять неудобства добрейшей старухе мадам Шаброль, стреляясь в замызганном номере ее пансиона.
В квартире никого не оказалось. Марат опустился на пол, подтянул колени к груди и стал ждать. А потом пришла Рита. Он узнал ее шаги, уловил в воздухе едва различимый аромат. Его слух, обоняние и то не имеющее названия шестое чувство – какая-то животная интуиция, – заложенные в нем от природы, еще более обострились, когда глаза почти перестали видеть. И он почувствовал, что Рита рядом, едва она вошла в подъезд.
Теперь они сидели на полу в разгромленной квартире – Рита объяснила, что пришлось перевернуть здесь все вверх дном, разыскивая Левкины документы, необходимые для оформления свидетельства о смерти и всех остальных бумаг, приличный, подходящий для похорон костюм, обувь… Они сидели рядом, он обнимал Риту за хрупкие плечи и, едва различая ее, прикасался
Она была болезненно худой – его чуткие пальцы огладили каждый выступающий позвонок, ключицы, острые косточки на запястьях. Марат почти сразу понял, что она совершенно истощена, едва держится и наверняка принимает что-то. А потом, когда Рита на секунду оторвалась от него, шагнула куда-то в глубь комнаты, зашуршала чем-то – он различил характерный хруст пластиковой упаковки.
– Что ты принимаешь? – спросил Марат.
– Это так, успокоительное, не бери в голову, – отмахнулась она.
Но по дрогнувшему голосу он понял, что речь тут шла не о валерианке, а о чем-то более серьезном. Ему доводилось видеть людей, подсевших на транквилизаторы, он знал, какую опасность таят в себе с виду безобидные барбитураты. Дарящие обманчивую легкость бытия, принимаемые бесконтрольно, без наблюдения врача, они в конце концов вызывали тяжелую зависимость и вели к распаду личности. И у Марата сжалось сердце от страха, что что-то подобное могло произойти с его девочкой.
– Зачем? – глухо спросил он.
– Как бы тебе объяснить, – тут же ощетинилась Рита. – У меня отобрали сына, лишили дома. Мой лучший друг долго и тяжело болел и умер у меня на руках. А человек, которого я… который был мне очень дорог, не подавал признаков жизни, так что я почти привыкла считать его мертвым. Так как, тебя по-прежнему интересует вопрос – зачем?
Марату физически больно было от того, что его Марусе, его девочке пришлось страдать. Он предпочел бы, чтобы та бомба взорвалась у него в руках, разорвала его на куски, если бы это позволило избавить Риту от того, через что ей пришлось пройти. Едва не застонав от мучительной нежности, он прижал ее голову к своей груди и выговорил:
– Это не выход.
– А то, что ты задумал для себя, выход? – глухо спросила она, обжигая дыханием кожу на его шее.
– Откуда ты знаешь? – спросил он.
И Рита тихо невесело рассмеялась:
– Боже, Марат, да я все про тебя знаю!
Некоторое время они сидели не шевелясь, прижавшись друг к другу. Марат чувствовал, будто где-то там, внутри, постепенно трескается покрытое запекшейся коркой сердце, и кровь – живая, горячая – начинает по капле сочиться наружу. Это было больно, почти невыносимо – снова чувствовать себя живым.
– Послушай, – осторожно начал он. – У меня теперь вид на жительство во Франции, небольшая пенсия. Можно снять маленький домик на побережье. Или купить – со временем. Ты могла бы там писать и отправлять свои рукописи сюда, в Россию, по электронной почте. И твой сын мог бы приезжать туда, к нам. Может быть, если бы ты получила французское гражданство, это дало бы больше шансов на то, чтобы добиться опеки над ним…
Он говорил и начинал верить, что какое-то будущее еще возможно. Забывал, что сам еще несколько часов назад был близок к тому, чтобы покончить разом со всем, со всей опостылевшей, обрыдлой, ставшей вдруг никому – и ему самому, в первую очередь, не нужной жизнью. Все эти месяцы скитаний по реабилитационным центрам он задавался сакраментальным вопросом – для чего он выжил. Его поломало, обожгло, искалечило, сделало полуслепым калекой, но не убило – для чего? Последняя насмешка судьбы? Кому-то там, наверху, очень интересно посмотреть, как будет выкарабкиваться немощный человеческий обломок?
Теперь же внутри вдруг поселилась отчаянная надежда. Что, если ему не дали умереть потому, что он должен вытащить Риту? Может быть, в этом и смысл? Чтобы они уцепились друг за друга и не погибли? Если так, то он согласен, он не будет больше роптать на судьбу и сделает все, чтобы голос его любимой девочки не звучал больше так потерянно и глухо. Вот только согласна ли она?
Рита хмыкнула и бросила с непонятной злостью:
– Звучит идиллически! Прямо картинка для рождественского календаря.