Пожиратель женщин (Сборник)

Уэстлейк Дональд Эдвин

* * *

После визита в Балантайн Меншнс в расследовании возник пробел, одна из тех неизбежных задержек, которые Далглиш никогда не переносил, спокойно. Он всегда работал быстро. Его репутация покоилась на скорости, с которой он расследовал каждое преступление, так же как и на успехе. Он не задумывался слишком глубоко, как все это может отразиться на его служебном положении. Ему достаточно было знать, что задержка раздражает его.

Этой задержки, видимо, следовало ожидать. Предполагалось, что лондонский поверенный мисс Болам будет в своей конторе после полудня в субботу. И вдруг Далглишу сообщили по телефону, что мистер Бабкокк, из фирмы «Бабкокк и Гониуэлд», улетел с женой в Женеву на похороны друга после обеда в пятницу и не вернется в свою контору в Сити до следующего вторника. Мистера Гониуэлла также нет на месте, но главный

клерк мистера Баб-кокка должен быть в конторе в понедельник утром, он, видимо, сможет помочь старшему инспектору. Это говорил сторож. Далглиш не представлял, насколько сможет помочь ему главный клерк. Он предпочитал видеть самого мистера Бабкокка. Поверенный, вероятно, сообщит большое количество информации о семье мисс Болам, состоянии ее финансовых дел, при этом он, по меньшей мере, сделает вид, что всячески сопротивлялся и уступил только проявлениям такта. Подвергать успех риску в результате предварительного обращения к клерку было бы глупо.

Пока среди деталей, поступивших в его распоряжение, имелась одна, требовавшая новой встречи с медсестрой Болам. Однако намеченный на ближайшее время план оказался сорван, поэтому Далглиш позвонил Питеру Наглю и поехал к нему один, без сержанта. У него не было определенной цели визита, но это не вызывало беспокойства. Время все равно не пропадет зря. Обычная работа предполагала такие незапланированные, почти случайные встречи, когда он говорил, слушал, наблюдал, изучал подозреваемого у него дома или тщательно собирал крохи непроизвольно появившейся информации о личности, которая была центральной в расследовании любого убийства, — о жертве.

Нагль жил в Пимлико на четвертом этаже большого белого оштукатуренного дома в викторианском стиле рядом с Экклестон-сквер. Далглиш был на этой улице в последний раз три года назад. Тогда ему показалось, что все здесь безвозвратно пришло в упадок. Но времена изменились. Волна моды и популярности, направление которых в Лондоне так необъяснимо, которые, порой минуя один район, налетают на расположенный в близком соседстве, захватила эту широкую улицу, принесла ей порядок и процветание, разбудила ее. Судя по количеству вывесок на домах, сообщавших об агентах правлений, спекулянты собственностью, первоначально вызывающие презрительное фырканье, вернули былое уважение и пожинали плоды своей деятельности, извлекая привычную прибыль. Дом на углу был заново покрашен, тяжелая парадная дверь открыта.

В подъезде висела доска с именами жильцов, но звонков не имелось. Далглиш сделал вывод, что квартиры были изолированными и что где-то рядом постоянно находился вахтер, который откликался на звонки в парадную дверь, когда ее запирали на ночь. Он не увидел лифта и пешком стал подниматься на четвертый этаж, где находилась квартира Нагля.

Это был светлый, веселый дом, очень спокойный. Далглиш не обнаружил никаких признаков жизни до третьего этажа, где за дверью играли на пианино, и играли хорошо, вероятно, упражнялся профессиональный музыкант. Тройной каскад звуков окатил Далглиша и отодвинулся вдаль, когда он достиг четвертого этажа. Здесь он увидел простую деревянную дверь с молотком из желтой меди, на табличке, прикрепленной вверху, было выгравированно только одно слово: «Нагль». Он постучал и услышал голос хозяина:

— Войдите!

Квартира поразила Далглиша. Он приблизительно представлял, как она выглядит, но не рассчитывал попасть в такую огромную, веселую, впечатляющую мастерскую. Она простиралась на всю длину внутренней части дома, большое, обращенное на север окно без штор открывало панораму изогнутых труб-цилиндров и покатых крыш. * Нагль был не один. Он сидел, расставив колени, на узкой кровати, стоявшей на поднятой платформе в восточной стороне комнаты. Наискосок от него, одетая только в халат, сидела Дженни Придди.. Они пили чай из голубых кружек. На подносе, стоявшем на маленьком столике рядом, виднелись чайник и бутылка молока. Картина, над которой Нагль недавно работал, возвышалась на мольберте посреди комнаты.

Девушка без смущения посмотрела на Далглиша, спустила ноги с кровати и улыбнулась ему с явным удовольствием, почти радушно, но без кокетства.

— Хотите выпить чаю? — спросила она.

— Полицейские никогда ничего не пьют на службе, включая чай, — сказал Нагль. — Ты, ребенок, лучше оденься. Мы не должны шокировать старшего инспектора.

Девушка снова улыбнулась, собрала одной рукой свою одежду, в другую взяла чайный поднос и направилась к двери в дальнем конце студии. Трудно было узнать в этой доверчивой чувственной фигурке заплаканного испуганного ребенка, каким Далглиш увидел ее впервые в клинике Стина. Он наблюдал за тем, как девушка шла. На ней не было совершенно ничего, кроме халата Нагля. Твердые соски виднелись через тонкую шерсть.

Далглиш сделал вывод, что они занимались любовью. Когда Придди скрылась из виду, он повернулся к Наглю и увидел в его глазах мимолетный отблеск недавних развлечений. Но ни тот, ни другой ничего об этом не сказали.

Далглиш обошел студию, Нагль наблюдал за ним с кровати. В комнате не было беспорядка. При виде этой почти навязчивой аккуратности Далглиш почему-то вспомнил квартиру Энид Болам, с которой это жилище в других отношениях не имело ничего общего. Помост с простой деревянной кроватью, стул и маленький стол явно служили спальней. Остальная часть студии была занята принадлежностями художника, но это не было беспорядочной путаницей, с которой непосвященные ассоциируют жизнь художника. С полдюжины больших картин, написанных маслом, были расставлены у южной стены, и Далглиш поразился их выразительности. Здесь не было любительского любования доставшимся маленьким талантом. Мисс Придди, очевидно, служила Наглю только моделью. Ее девичье тело с тяжелой грудью предстало перед ним в разнообразных позах, здесь — в сокращенном ракурсе, там — необычайно растянутым, будто художник упивался своим техническим мастерством. Большинство недавно написанных картин стояли на мольбертах. На одной была изображена девушка, сидящая, расставив ноги, на табурете, с детскими руками, бесцеремонно висящими между бедер, груди выступают* вперед. В этом стремлении выставить напоказ технические ' возможности^ в дерзком использовании зеленых и розоволиловых цветов, в точной тональности было что-то родственное с тем, что удерживала память Далглиша.

— У кого вы учились? — спросил он. — У Сэджа?

— Совершенно верно. — Нагль, казалось, не удивился вопросу. — Вы знаете его работы?

— У меня есть одна из его ранних картин, написанная маслом. Обнаженная фигура.

— Вы сделали хорошее приобретение. Выставите ее.

— Я все намереваюсь это сделать, — сказал мягко Далглиш.—Надеюсь, что это произойдет. Вы долго у него занимались?

— Два года. Конечно, только часть времени проводил в мастерской. Хочу поучиться у него еще три года. Разумеется, если Он еще будет способен учить. Мэтр теперь одряхлел, как старая собака, и к тому же слишком любит собственные работы.

— Вы стараетесь немного подражать ему, — сказал Далглиш.

— Вы так считаете? — Нагль, казалось, не был оскорблен. — Это любопытно. Из этих пут надо выбираться. Самое позднее в конце месяца я отправляюсь в Париж. Я обратился к Боллинджеру с просьбой о стипендии. Старик замолвит за меня словечко, на этой неделе я получил письмо, где он говорит, что сделает это.

Как Далглиш ни старался, не смог уловить нотку триумфа в его голосе. Радость Нагля была прикрыта маской безразличия, хотя у него была причина любоваться собой. Стипендия Боллинджера — это не какой-то ординарный приз. Это, как знал Далглиш, два года в европейском городе с щедрым содержанием и свободная студенческая жизнь или работа, по усмотрению стипендиата. Путь к своему, теперь такому завидному положению Боллинджер начал как владелец фабрики, изготовлявшей патентованные медицинские препараты, это принесло ему богатство и успех, но не дало удовлетворения. Он получал деньги от продажи желудочных порошков, но сердце принадлежало живописи. Его собственный талант был небольшим, и, судя по коллекции полотен, которую он завещал растерянным попечителям местной картинной галереи, вкус равнялся его таланту. Но стипендия Боллинджера гарантировала, что художники будут вспоминать его с благодарностью. Боллинджер не верил в процветание настоящего искусства в бедности и в то, что художников стимулировали их напряженные усилия в холодной мансарде при пустом желудке. В молодости он сам был беден и не получал удовольствий от этого. Много путешествовал в старческом возрасте и за границей был счастлив. Стипендия Боллинджера давала возможность молодым художникам получать удовольствие от второго без претерпевания первого, и это было стоящим выигрышем. Если Наглю решили дать стипендию Боллинджера, едва ли его трогают теперешние тревоги клиники Стина.

— Когда вы должны отправиться в путь? — спросил Далглиш.

— Когда захочу. В конце месяца, скорее всего. Вообще-то, есть большое желание уехать пораньше, а не ждать, пока оформят увольнение. Нет никакого смысла задерживаться. — Говоря это, Нагль резко повернул голову к дальней двери и добавил: — Вот почему это убийство вызывает у меня такую досаду. Я боюсь, оно может стать причиной задержки. Ведь как-никак там была моя стамеска. И это не единственное, что впутывает меня в дело. Когда я находился в главной канцелярии, ожидая почту, кто-то позвонил и сказал, чтобы я спустился вниз за бельем для прачечной. Было похоже, что звонила женщина. Я уже был одет в пальто и собирался выходить, поэтому сказал, что заберу белье по возвращении.