Пожизненный найм
Шрифт:
Открытая кабинка поднималась к небу, солнце слепило глаза.
– У нас 24 августа вечеринка планируется… – как бы между прочим сказал Андрей. – Вы бы потанцевали по-своему, чтобы получился настоящий праздник…
– Не вопрос, – ответил Боря тоже как бы между делом, словно они обсуждали повседневный список покупок. – Организую настоящий кордебалет, не волнуйся.
Затем Боря указал на крышу, возвышающуюся среди деревьев, на которой они часто загорали детьми.
– Узнаешь нашу крышу?
– Помню, как мы пили там вино с твоей подружкой. Олей, кажется? Такая, рыжеволосая.
– Да, она жила тогда в соседнем доме. Но сейчас его уже нет. Его несколько лет назад снесли… А вон что это там так искрится?
Андрей очередной раз подивился Бориной практически телепатии.
– Главный офис «Танит-групп».
– «Танит-групп»? У нас есть
ГЛАВА 5
Необычная история началась весьма прозаично – окончив с отличием факультет промышленного дизайна, девушка по имени Софья была приглашена на работу в «Танит-групп» – разрабатывать дизайн резиновых игрушек. Очевидно, предполагалось, что она продолжит бесконечную череду упругих уродов и эластичных кадавров в стиле мультипликационных блокбастеров.
Вместо этого Софья, уже несколько лет делавшая игрушки и кукол своими руками, занялась поиском нового оригинального стиля для танит-групповской резины. Она сделала десятки эскизов, пересмотрела тысячи альбомов по истории дизайна за последнюю сотню лет, но так и не нашла того, что искала. И тогда ей пришла в голову неожиданная мысль. Она вспомнила, что многие художники прошлого (во всяком случае, так ей рассказывали на лекциях по истории живописи) в поисках собственного стиля обращались к фольклору. И Софья отправилась «припадать к истокам» в Музей народного искусства на Садовом кольце. Там среди ангидритовых резных собачек и майолики работы Врубеля она увидала деревянную игрушку «Как мыши кота хоронили». Вообще-то это была даже не игрушка, а целый маленький мир, вырезанный из дерева. Почти полсотни мышей везли на санках кота притворившегося мертвым. Кот лежал на спине, сложив все четыре лапки крест-накрест, и жмурил глазки, а мыши тащили санки, словно репинские бурлаки баржу. И каждая из мышей, впрягшихся в постромки, толкавших санки сзади или просто пристроившихся в эскорт, жила своей собственной жизнью, имела собственный характер.
Помимо того, что игрушечные мыши и кот были почти как настоящие, а порою и лучше, живее, интереснее, чем настоящие, было ещё одно обстоятельство, которое взволновало Софью – на табличке под деревянной композицией было написано «Богородская игрушка». Для Софьи это слово значило очень многое. Коренная москвичка, родившаяся и выросшая на Миллионной улице, Софья «страдала местечковым патриотизмом» и на вопрос «где ты живешь?» никогда не отвечала «в Москве», но всегда «в Богородском». Эта привычка возникла у неё ещё в детском саду, когда Софья впервые заучила ответ на вопрос «Где ты живешь?», да так и осталась. Мать несколько раз пыталась объяснить Софье, что так отвечать надо только в Москве, а в других городах надо говорить по-другому. Софья внимательно слушала, вежливо кивала головой, но на следующий раз всё равно делала всё по-своему.
Однажды, познакомившись с компанией российских туристов в Праге, куда мать с отцом повезли Софью отдыхать на католическое Рождество, она привычно ответила на вопрос «ты откуда?» «из Богородского! «Софья сделала это автоматически, не задумываясь, как делала всегда. Она вовсе не хотела пофорсить или как-то особенно соригинальничать – мальчик был симпатичным и, хотя он может быть слишком откровенно, если даже не сказать нахально, выражал желание познакомиться как можно ближе, Софья была настроена скорее в пользу такого сближения, нежели против. Но, увы-увы, услышав «из Богородского», мальчик заверещал, едва не брызжа слюной:
– Фу! Чё за деревня? У моего пахана три хаты в Москве и одна в Тюмени… Коза Богородская! – и потом он чудовищно, невозможно, отвратительно заржал.
Софья в ужасе отпрянула. А когда она рассказала об этом матери, та застрекотала:
– Я же тебе сто раз говорила: мы из Москвы! А ты как я не знаю как кто… Три квартиры в Москве и одна в Тюмени – надо же! Такой хороший мальчик, такие хорошие родители и ты… Ты как дура!
Вечером мать пересказала эту историю как «невозможно смешную» отцу, и тот долго-долго смеялся-ухахатывался. Софья подозревала, что он смеется не от того, что ему и впрямь так смешно, а лишь для того, чтобы угодить матери, которая в противном случае могла бы мягко начать попрекать его чрезмерным увлечением «пивасиком», и от этого ей – Софье – было особенно гнусно на душе. Умом-то она, конечно, понимала, что «муж и жена одна сатана», что скандалить по пустякам отцу с матерью
С того самого дня отношения между Софьей и родителями дали трещину. Нет, она не связалась, как говорили в ХХ веке «с дурной компанией», не ушла бродяжничать, не спилась, не скололась и даже не лишилась в экстренном порядке девственности. Она по-прежнему ходила в художественную школу на Краснобогатырской улице, смотрела в Интернете фильмы о великих художниках. В общем, вела себя точно так же как и раньше. Но где-то в её душе возник строгий запрет на искренность. С тех самых пор Софья говорила отцу-матери не то, что она думала или чувствовала, а то, что по её мнению они ожидали от неё услышать.
– Странно – подумала Софья, разглядывая резных деревянных мышат – где у нас в Богородском мог быть завод по производству деревянных игрушек? «Красный богатырь», вроде бы, резиной занимался… Надо будет в «интернетах» покопаться… – и она старательно записала в маленький самодельный блокнотик с надписью «разное-важное» на холщовом переплете «Богородская игрушка. Ф. Д. Ерошкин».
Покопавшись в «интернетах» Софья узнала, что автор композиции «Как мыши кота хоронили» Филипп Дмитриевич Ерошкин жил и работал вовсе не в её родном Богородском, а в одноименном посёлке неподалеку от Сергиева Посада. Посёлок этот Софья немедленно перекрестила про себя в «другое Богородское» и тут же порешила завтра же туда отправиться.
Укладываясь спать, Софья с радостным нетерпением воображала свою грядущую поездку. «Другое Богородское» представлялось ей как сказочная деревня, затерянная где-то в глубине заповедных муромских лесов. Если бы кто-то спросил Софью почему заповедные леса обязательно должны быть муромскими, она ответила бы «ну так говорят», а на вопрос «как могут муромские леса быть под Сергиевым Посадом, она бы искренне удивилась: «А почему же не могут? Муромские леса – это же имя нарицательное!»
На следующий день Софья, как и было ею задумано, с утра отправилась в Богородское искать игрушечную фабрику. Сначала через национальный парк Лосиный остров на железнодорожную станцию – в парке Софья поздоровалась с дюжиной знакомых деревьев и послушала птичек. Затем на электричке до Сергиева Посада – глазеть в окно и слушать джаз, а из Посада полчаса на маршрутке до Богородского.
Действительное Богородское оказалось вовсе не таким, как грезилось Софье. Никаких избушек на курьих ножках, соловьев на раскидистых дубах, лешие из-под кустов не таращатся и бабы Яги нигде не видно.
Обветшалые, грязно-серые позднесоветские пятиэтажки, автобусные остановки, какие-то магазины с полусонными продавщицами. Рабочий поселок с двумя электростанциями – это вам не патриархальная лубочная деревня. Это место угрюмое и порою даже страшное.
Софья довольно долго бестолково бродила по улицам, разыскивая игрушечную фабрику, которую она всё ещё продолжала где-то в глубине подсознания воображать себе чем-то наподобие теремка с резными ставнями и расписным петушком вместо флюгера. Но ничего похожего в Богородском не находилось. Наконец, совсем отчаявшись отыскать фабрику, Софья решила пораспрашивать местных жителей. Она верила, что Китеж не мог затонуть бесследно как Атлантида, где-то рядом обязательно есть неприметная калиточка за которой всё совсем по-другому. И как найти эту калиточку она обязательно выспросит. Нужно только было выбрать правильного местного жителя. Раза два или три она, казалось бы, уже находила подходящих прохожих, и почти уже бросалась вдогонку, но в последнюю секунду что-то останавливало её. Странная штука человеческая психика. Софья не была трусихой, но время от времени на неё накатывала непреодолимая застенчивость. Она точно знала, что её никто не укусит и, тем не менее, никак не могла заставить себя сделать первый шаг, подойти к незнакомому человеку и задать самый простой, элементарный вопрос. Какая-то незамеченная и незалеченная детская травма была тому виной. Может быть, если бы родители Софьи во время обратились к специалисту, хороший врач смог бы избавить девочку от этой проблемы, но, во-первых, где же его возьмешь хорошего специалиста? А, во-вторых, родители ничего не знали о дочкиных трудностях – сами они заметить не умели, а Софья, как уже было сказано, вовсе не склонна была делиться своими внутренними переживаниями с отцом-матерью.