Позитронный человек

Азимов Айзек

— Ты по-прежнему занят биологическими изысканиями? — спросил Пол.

— Да, главным образом, — ответил Эндрю.

Пол сильно постарел, и это поразило Эндрю. Сам феномен старения человека особенно занимал Эндрю последнее время, и ему казалось, что он понял причины течения процесса старения. И все же, несмотря на то что перед его глазами прошли поколения Мартинов-Чарни: Сэр, затем Маленькая Мисс, Джордж и вот теперь Пол — для него всегда было странным, что люди так быстро седеют, слабеют, сгибаются — словом, стареют. Вот как Пол сейчас. Казалось, его стройная фигура укоротилась, он ссутулился, претерпела изменения и структура его лица: выдался вперед подбородок, а скулы сгладились. Испортилось, по-видимому, и его зрение:

вместо глаз у него теперь были блестящие фотооптические камеры, примерно такие же, какими взирал на мир Эндрю. Так что хотя бы в этом они с Полом сблизились.

Пол сказал:

— Очень жаль, что ты теперь не интересуешься историей роботов, как раньше. Нужно было бы дополнить твою книгу еще одной главой.

— Вы о чем, Пол?

— О главе, в которой рассказывалось бы о новой политике, о радикально изменившейся политике «Ю. С. Роботс».

— Я об этом ничего не слыхал. О какой новой политике вы говорите, Пол?

У Пола брови поползли вверх:

— Ты правда ничего не слыхал? Но, Эндрю, они принялись выпускать центральные контрольные установки для своих роботов, гигантские позитронные компьютеры, способные управлять роботами в количестве сразу от двенадцати до тысячи на любом расстоянии с помощью микроволновых передатчиков. Роботы, которых они теперь производят, совсем не имеют мозга,

— Не имеют мозга? Но как же они...

— Все данные для них обрабатывает гигантский центральный мозг. Так что роботы теперь — это как бы подвижные члены главного мыслительного центра.

— Это что — более эффективно?

— «Ю. С. Роботс» уверяет, что да. Насколько это верно в действительности, я не знаю. Но, по моему глубокому убеждению, все это началось давным-давно и главным образом — из-за тебя. Смайт-Робертсон перед самой своей смертью благословил это направление в роботехнике, понимаешь? Он был болен и стар, но сумел протащить свою идею и утвердить ее. Насколько я могу судить, он хотел быть уверенным в том, что никогда больше компании не придется вступать в конфликт с роботом и терпеть от него неприятности, как это было с тобой. И они занялись отделением мозга от тела. Безмозглому, автоматически действующему роботу никогда не придет в голову добиваться гражданских прав или юридической защиты, а огромный мозг, запертый в ящике, — это не более чем компьютер. И этот мозг никогда не сможет обратиться к председателю правления и потребовать переместить его в новое, улучшенное тело. А роботы-тела, лишенные разума, не могут ничего требовать.

— Но это же шаг назад, большой шаг назад, — сказал Эндрю. — Они отказываются от двухсотлетних достижений роботехники единственно из желания ни в малейшей степени не утруждать себя проблемами политики.

— Да, именно так. — Пол улыбнулся и покачал головой: — Поразительно, Эндрю, какое колоссальное влияние ты оказал на историю и развитие роботехники. Твои художественные наклонности пробудили «Ю. С. Роботс» к большей специализации роботов, потому что они решили, что ты слишком умен и это может испугать людей. И ты же, одержав победу в процессе о статусе свободного робота, тем самым создал прецедент о правах роботов. А твоя настойчивость в обретении андроидного тела привела к тому, что «Ю. С. Роботс» занялась отъединением мозга от тела.

— Боюсь, в конечном итоге корпорация создаст для всего мира один исполинский мозг, контролирующий миллиарды роботов-тел. Все яйца в одной корзине, вот что это будет. Довольно опасно. И ни капли здравого смысла.

— По-моему, ты прав, — сказал Пол. — Это, пожалуй, произойдет лет этак через сто. Так что мне этого не видать.

Он пересек комнату и остановился возле открытой двери, выходящей в разросшийся лес. Мягкий влажный весенний бриз дул с океана, и Пол вздохнул так глубоко, будто хотел выпить его весь. Затем он повернулся лицом к Эндрю, и тому показалось вдруг, что за то время, что Пол был здесь, он постарел еще лет на десять.

— Я, судя по всему, — сказал Пол вдруг осипшим голосом, — едва ли доживу до будущего года.

— Пол!

— Не надо удивляться. Мы ведь смертны, Эндрю, — сказал Пол, пожав плечами. — В этом мы отличаемся от тебя, и тебе пора было бы понять, что это значит.

— Я понимаю. Но...

— Да-да. Знаю. Прости меня, Эндрю. Я знал, как ты был всегда предан нашей семье и как тяжело и грустно для тебя должно быть постоянно наблюдать, как мы вырастаем, становимся все старше, стареем и в конце концов умираем. Должен тебе признаться, это и нам не очень-то нравится, но какой смысл проклинать это. Мы живем вдвое больше, чем жили люди несколько сот лет назад. Это довольно долгий срок, полагаю, достаточный для большинства из нас. Нам нужно просто философски относиться к этому.

— Нет, я не понимаю. Как вы можете оставаться спокойными перед лицом... э-э-э... своей кончины? Абсолютного прекращения всех ваших стремлений, желания достичь цели, учиться, расти?

— Я не был бы так спокоен, будь мне сейчас двадцать или сорок лет. Но мне не двадцать и не сорок. Человек устроен так — и это хорошо, мне кажется, — что, когда он достигает определенного возраста, для него теряет всякое значение то обстоятельство, что он должен скоро умереть. Он уже не стремится к цели, к познанию, он уже не растет. Хорошо это или плохо, но человек прожил свою жизнь, сделал все, что мог, для мира и для себя, время его истекло, и тело знает и приемлет это. Наступает жуткая усталость, Эндрю. Тебе не ясен смысл этого слова, верно, Эндрю? Я знаю, оно непонятно для тебя. Ты не можешь этого понять. Тебе никогда не приходилось уставать, и об усталости ты знаешь чисто теоретически. А у нас иначе. Мы упорно трудимся семьдесят, восемьдесят, а то и сто лет, и вдруг нам становится невмоготу, тогда мы садимся, потом ложимся и, наконец, закрываем глаза, чтобы никогда больше не открыть их. Когда приходит конец, мы знаем, что это конец,и не возражаем. Или нам все равно: я не очень уверен, что это одно и то же, но, может быть, так оно и есть... Не смотри на меня так, Эндрю.

— Смерть для человека — дело естественное, — сказал Эндрю. — Я это понимаю, Пол.

— Нет, не понимаешь. Ничего ты не понимаешь. Ты просто не способен понять такое. Про себя ты думаешь, что смерть — это прискорбная ошибка в нашей конструкции, и тебя удивляет, почему эту ошибку вовремя не обнаружили и не исправили, ведь это же несложно — заменить те части нашего организма, которые износились или вышли из строя, подобно тому как заменяли твои отработавшие части тела. Тебе его даже заменили целиком.

— Но теоретически и вас можно переместить в другое тело...

— Нет, невозможно. Даже теоретически. У нас нет позитронного мозга, а наш нетранспортабелен, так что мы не можем взять и попросить кого-нибудь вынуть нас из отработанного тела и перенести в новенькую, блестящую, прелестную оболочку. Тебе не дано понять, что люди неотвратимо достигают той точки, откуда им возврата уже нет. Ну да ладно. С чего бы вдруг ожидать, что ты поймешь то, что понять нельзя? Я скоро умру, вот и весь разговор. Но в одном хочу уверить тебя, Эндрю: уходя из этого мира, я позабочусь, чтобы ты был обеспечен финансово.

— Но я и так хорошо...

— Да. Знаю. Но иногда перемены совершаются быстро. Нам кажется, что мы живем в надежном мире, но и другие цивилизации так же ощущали себя, однако рано или поздно у них появлялись причины признать, что они заблуждались. Но как бы там ни было, Эндрю, я — последний из Чарни. Кроме тебя, у меня нет наследников. Существуют родственники по боковой линии со стороны сестры моей бабушки, но они не в счет. Я их не знаю, и мне дела нет до них. Я думаю о тебе. Мое личное состояние я переведу на твое имя, и в будущем — насколько это можно предвидеть — экономически ты будешь независим.