Позывные из ночи
Шрифт:
— Да вы никак с той стороны?
— Я-то с той стороны, а вот где ты сейчас будешь, шкура?
— Простите! Все набрехал. Думал из ихних вы. И в тюрьме я не сидел. И мельницы у меня никакой не было. Епифанов я. А что мы от фашистов выносим, так это даже рассказывать страшно. Вот и я у них на старости лет четырнадцать суток в яме отсидел…
— За что?
— Рыбу ходил ловить в неуказанные часы. А как же не ловить, если голодуха. В деревне Пегрема прошлой зимой двадцать человек с голоду умерло. А насчет земли финны так говорят: плати две тысячи марок — гектар получишь. А если нет — в лагерях устраивайся. Так-то вот оно… Ну и хитришь по всякому, чтоб прожить.
— Как же ты хитришь?
— Гоню им самогон. У них же муку ворую и гоню.
Так познакомился Яков с Петром Ефимовичем Епифановым, тем самым, которого Качанов назвал вражеским холуем и рекомендовал остерегаться.
— Ладно, — сказал разведчик на прощание. — Видишь это дупло. Приходи к нему каждую пятницу. Если какая жратва будет — туда клади. Как услышишь что от своих приятелей оккупантов, на бумажку записывай и в дупло. А я, когда надо, о себе дам знать. Одним словом, делом докажи, какой ты — наш или ихний.
В следующую пятницу Яков сюда не пришел. А еще через неделю, заняв удобную позицию неподалеку от условленного места, он наблюдал за тем, как Петр Ефимович выкладывает из корзинки в дупло разные припасы. Последней он извлек пол-литровую тщательно закупоренную бутылку.
— Вот это дело, — заметил Яков, появляясь из-за кустов. — Значит от своих приятелей даже самогончик сэкономил.
— Двойного перегона…
— Хорошее дело. А сведения собрал какие?
— А они вместо пробки в бутылку заткнуты.
— Силен старик!
— Да я ведь в девятнадцатом, когда здесь беляки были, хорошо красной разведке помогал. Так вот и тогда. Нацарапаешь на бумажке, что к чему, и пробочку из бумаженции сделаешь. Ни один дьявол не догадается! — Глаза старика плутовато искрились, и сам он, похожий на доброго, умного пасечника, теперь нравился Якову.
— Вот что, Ефимыч, надежная квартира нужна. И надолго…
— Что ж. Поразмыслим. — Епифанов почесал в затылке. — Будет вам надежная квартирка. Только про меня там ни слова. А то с моей рекомендацией хозяин тебя немножко не так принять может. Он мужик серьезный. И силы немалой.
— А как он примет?
— Дубиной по голове и все. Так вот слушай. Путь твой будет в деревню Мунозеро. К Сергину. Почему туда, наверное, интересуешься. Сергии — кремень мужик. Слово у него твердое. Перед оккупантами шапку не ломит. А они все же верят ему. Самостоятельным хозяином считают. И потом деревенька удобная. Стоит она в стороне от проезжей дороги. Патрули редко туда заглядывают. Несподручно. Все же четыре километра в сторону.
— Что ж, я гляжу, эта квартирка в самый раз. Спасибо, старик.
В день, когда у Якова состоялся этот разговор с Епифановым, Николай Степанович Сергин вернулся к себе в Мунозеро раньше обычного. Вот уже год с лишним работал он бригадиром на лесозаготовках, но никак не мог привыкнуть к своей, как он ее именовал, холуйской должности. Совсем обнаглели «господа». Вот и сегодня староста Самойлов показывал ему бумажку, полученную от полевого начальника Ламбасручейского участка Александра Пернанена. Там черным по белому было написано: «Приказываю направить пять молодых девушек, которые должны явиться в понедельник утром в Ламбасручей для отправки дальше».
Каков новоиспеченный помещик! Подавай ему девушек, будто крепостные они. Никакой управы на него нет. Да и откуда управе быть, если этот «барин» на оккупантские штыки опирается.
Нелегко ему, Сергину, видеть это, да еще числиться в бригадирах. А всему причиной его дом. Оккупанты решили, что владелец лучшего в Мунозере дома обязательно будет «лояльным». Чего и говорить: дом у Николая Степановича действительно хорош. Недаром же при своих был взят на учет как произведение народного искусства.
Мунозеро расположено в стороне от проезжих дорог, и поэтому финны не держат здесь гарнизона. Но бывают все-таки наездами и тогда обязательно к Сергину на огонек заглядывают: о нем идет слава хлебосольного хозяина.
Когда над Заонежьем опустилась ночь оккупации, Сергии думал, что не вынесет этого. Ведь он в 1917 году был в особом отряде Красной гвардии, участвовал в боях против петлюровских банд, а потом уехал на север, где достраивал Мурманскую железную дорогу, и многие годы работал на транспорте. И надо же было случиться такому: перед самым началом войны заболел и не смог эвакуироваться. А кто поверит, что не смог. Скажут: Сергин дом свой бросить побоялся, по старой жизни соскучился.
И вот он меряет из угла в угол просторную горницу, этот высокий, могучий человек, то и дело одергивая на себе серую, сатиновую косоворотку. Лицо его, с крупными чертами, будто вырубленное из одного куска гранита, — то печальное, то гневное. Тяжелым камнем лежало на сердце у Сергина вынужденное бездействие. Но куда денешься: надо было жить, и он жил.
— Николай, ужинать пора! — позвала Сергина жена, Мария Антоновна. Он молча прошел на кухню.
— Гляди, Марья рыбников напекла, — заметила мать Сергина, Александра Федоровна, удивительно живая, бойкая на слово да и на работу старушка.
— Рыбники — это хорошо. — Сергин принял из рук жены большую кружку чаю. — Небось с заваркой туго уже у нас?
— Ничего, разживемся…
— У дорогих хозяев выменяем… Чтоб они сдохли! — сказал Сергин и уже совсем другим голосом продолжал. — Чем занимаюсь я? Господам услужаю. Вот такие руки в безделье держу. — И он приподнял над столом большие, натруженные ладони.
— Да брось ты, Колюша, печалиться, — вмешалась мать. — В гражданскую в стороне не остался. И в эту до тебя очередь дойдет.