Прага

Филлипс Артур

— Спишь? — спрашивает Джон.

— Нет.

— Красиво окно замерзло.

— Ым. Похоже на сучья в снегу.

— Пожалуй.

— Как видишь через стекло машины.

— Наверное, да.

— Через такой маленький изогнутый клин, откусанный ломоть, который получается от дворников.

— И правда. Они как-нибудь называются?

— И печка в машине не работает.

— Как тут.

— Нет, иначе. В машине это из-за неисправности электричества. Это диверсия.

— Диверсия?

— Да. Мы ехали по этой грязной дороге и вдруг печка перестала работать, потом фары замигали, потом совсем погасли. И потом машина просто замирает, и вокруг полная тишина Ты спрашиваешь, бензин,

что ли, кончился.

— «Бензин, что ли, кончился?»

— «Да ну, нет, не думаю, Джон, — стрелка показывает три четверти бака». Но машина стала посреди дороги, и когда я поворачиваю ключ, она только слабо хрипит, а потом даже и того нет. Кругом на мили — ничего. Диверсия. А на нас никакой одежды, только боа из перьев и туфли на шпильке.

— На нас? На обоих?

— Да. И тебе придется выбраться из машины и идти за помощью.

— В одном боа?

— И в шпильках; не хнычь. И в длинных-длинных ресницах. И в угольно-черном парике.

— «Но Ники, я же замерзну, если в таком виде пойду в снег».

— «Мы замерзнем оба, если не придет помощь, черт возьми, а в этой глухомани просто так никто не появится». Но ты прав, и я пожертвую тебе свое боа. Вот теперь на тебе они оба. Ты выходишь из машины, твои шпильки скрипят по свежему снегу, ты с тоской оглядываешься. Ты как можешь обматываешь два боа вокруг голого тела, поправляешь парик, ты видишь меня сквозь длинные ресницы, мое дыхание туманит стекло, и меня уже трудно разглядеть, но ты знаешь, что я надеюсь только на тебя, абсолютно голая женщина в одних туфлях на шпильке, дрожащая в машине на пустынной заснеженной лесной дороге посреди небывало холодной ночи. От тебя зависит моя жизнь. В малюсеньком кабриолете из шестидесятых, лучшей поры итальянского дизайна. Черном. Диверссссия.

— Ники?

— Да?

— Ты отсылаешь меня домой?

— Ты быстро схватываешь, малыш.

— Смотрю, ты снова повесила Маркову работу. Немного неудобно это делать, глядя, как мы это делаем в фотоувеличении.

— Да ты вроде не особо стесняешься. Если он когда-нибудь вернется, пусть забирает, а у меня останется «полароид». Эй, я хочу как-нибудь познакомиться с твоей старой пианисткой.

— Я тебе о ней рассказывал?

— Конечно, рассказывал. Или кто-то рассказывал. Может, Марк, да мало ли. Не важно. Я хочу с ней познакомиться, ладно?

— Ты вообще задумываешься о том, куда мы движемся, Ник? Ты понимаешь? Иногда мне кажется, вроде не знаю, вроде мы могли бы…

— На этом закончим. Теперь я вправду отсылаю тебя домой.

— Нет, я просто…

— Правда. Мне надо писать.

— Я знаю, но…

— Эй. Эй. Серьезно.

Джон одевается. Она целует его на пороге открытой двери, подает его рюкзак, где лежат Марковы блокноты. Ники завернулась в толстое клетчатое одеяло, в матовом серебре луны, залившем двор и проем двери, белеют ее голые руки и плечи. Еще она надела головной убор из искусственных перьев — ключевой элемент сделанного в Болгарии костюма «Вождь краснокожих», который Ники отыскала, шакаля по какому-то особенно венгерскому магазину игрушек. Трудно относиться к чему-нибудь слишком серьезно, если перед тобой лысая полуголая девушка, вождь краснокожих. И все-таки Джон хочет что-то сказать, и она, вида это, гладит его по щеке и улыбается, потом разворачивается и отступает в квартиру, роняет одеяло — стелющийся убор задевает нижними фальшивыми перьями округлости ее голых бедер — и закрывает за собой дверь.

(8) Джон принес редактору первый вводный очерк из серии «Венгры, которых вы должны знать, но не должны пытаться (откровенно) подкупить». Чтобы запутать следы, он начал с человека, не связанного с Чарлзовыми делами: пожилого охранника,

который сторожит подъезд американского посольства, человека, ответственного за обмахивание металлоискателем текущих Дунаем претендентов на визу и деловых людей, идущих на прием к государственным чиновникам. Джонов очерк о Старом Петере выходит в сопровождении необыкновенно крупного плана Петерова лица (фото: Н. МАНКЕВИЛИЧКИ-ПОБУДЗЕЙ), подчеркивающего глубокие каньоны на этом лице, мягкость раздавленногубой, с прищуром, улыбки, волосатые складки, болтающиеся под подбородком и уходящие в открытый ворот его румынской спортивной рубашки. И подпись: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ПОСОЛЬСТВО ЛИДЕРА СВОБОДНОГО МИРА, БОЛЬШОЕ СПАСИБО.

Интервью с синхронным переводом (по английски Старый Петер знает только имена и титулы служащих и номера этажей) проходит после нескольких часов в посольстве (вибрирующих постоянным и неизменно несбыточным обещанием появления Эмили), в присутствии тучной усатой венгерской женщины, которая на четвереньках скребет ступеньки лестницы. От Старого Петера Джон узнает, что трое из тех морпехов, с которыми он встречался в июле (в том числе «здоровенный негр»), сменили синюю посольскую форму на пустынный камуфляж и теперь где-то в районе Персидского залива готовятся воевать против арабского Гитлера.

— Хусейн Саддам — бум! — шамкает Старый Петер. — Американские морпехи!

Он забрызгивает помещение звуковыми эффектами пулемета. Уборщица не обращает на него никакого внимания, только раз за разом споласкивает свои тряпки в дымящемся ведре, подставленном сбоку, и двумя руками возит по полу.

Через два дня Джон готовит вторую подачу серии: «Эй, при ятель, не хочешь купить паприковый завод?» Чудовищно комплиментарный материал описывает замдиректора Госу дарственного приватизационного агентства по денационализации среднего бизнеса. Джон описывает чиновника как «ведущего архитектора нового мира», но еще и как «защитника предпринимательского прошлого Венгрии». В ответах собеседника на настойчивые вопросы о необходимости возвращения венгерской коммерции в венгерские руки Джон восхваляет знаки «мудрости двадцать первого века» и «одну из многих причин, почему имя этого человека постоянно всплывает в разговорах о кандидатах на министерские портфели».

— А точнее: что это за разговоры? — спрашивает Чарлз вечером вдень выхода материала.

— Ну, наш разговор вот сейчас, например.

Джон с гордостью слушает, как Габор целиком читает статью по телефону Имре Хорвату, время от времени смеясь и на мелодичном венгерском отвечая на вопросы старика.

— Мы приближаемся, Имре, — говорит он по-английски. — Приближаемся.

— Выглядит скандально, — сказал Джон во время интервью, — что иностранцы рассматривают процесс приватизации как распродажу по сниженным ценам, а не так, как его безусловно следует рассматривать — как восстановление справедливости и логики в экономике, потрепанной несправедливостью и алогизмом. Почему американец, или француз, или — или островитянин из южных морей должны покупать венгерское предприятие, когда есть венгры, желающие им управлять и достаточно квалифицированные? Чем иностранец, временщик, лучше, нежели оставить дело в руках государства?

Ответ чиновника, хотя и взвешенный, скованный сложностями, которых, он чувствует, не понимает молодой репортер, тем не менее вызывает новые похвалы: понимание того, что эта работа — больше чем распродажа имущества с аукциона, что она ближе к работе мудрого хранителя огромного сада, доверяющего в руки достойных жителей этой страны орудия труда и знания, чтобы помочь ей зацвести вновь.

— Думаешь, он подразумевал, что Габор выиграл конкурс? — спрашивает Харви на следующее утро.