Правда и вымысел
Шрифт:
И оцепенел, когда увидел возле него широкую рыжую спину: пока я грабил орла, медведь — грабил меня! Он вытряхнул лодку с вёслами, все мои вещи и припасы, рыбу уже сожрал, поскольку котелок валялся кверху дном, и теперь что-то пытался разгрызть. На сей раз зверь оказался ещё ближе, шагах в десяти, потому я присел, осторожно положил хворост и, затаив дыхание, полез за пистолетом. В этот момент орёл проклекотал у нас над головами, медведь вскочил, резко обернулся, и я похолодел.
У зверя было человеческое лицо! Открытый лоб, крупный горбатый нос, глаза под мохнатыми бровями и огненная борода. Мало того, на этом оборотне оказались драные брезентовые брюки.
В следующий миг я вспомнил егеря Тарасова, вернее, его предупреждение
— На землю! — заорал я и пошёл на чудовище. — Лежать! Застрелю, сука!
Крик не особо подействовал, и тогда из меня посыпался мат, да ещё для острастки пальнул над лохматой головой.
Снежный человек оказался трусливым и панически боялся выстрелов. Или понимал русский язык! Потому что завалился вниз лицом, заскулил и прикрыл голову волосатыми, но всё-таки человеческими руками. Я чувствовал страх и омерзение одновременно и в первый момент не мог преодолеть скованности, хотя понимал, надо что-то делать. Между тем, существо быстро приходило в себя, смелело и делало попытки подняться.
— Лежать! — снова крикнул я и ещё раз обложил матом.
Потом схватил верёвку и скрутил безвольные, дрожащие лапы или руки — чёрт разберёт! И на всякий случай связал другим концом босые и тоже волосатые ноги. От этой человекообразной твари пахло, как от орлиного гнезда, псиной, куриным навозом и ещё чем-то мускусным, тошнотворным. Пока возился с ним, было полное ощущение, что сам пропитался этими запахами, и потому оставил его возле растерзанного рюкзака и пошёл к линзе тающего снега. И тут заметил, как связанный и скулящий, он тянется спутанными ногами к консервной банке и пытается подгрести её к себе! Наглость вполне человеческая!
Я вернулся, отобрал искусанную, но ещё целую банку, отмыл её в луже и умылся сам. Снежный человек скулил и время от времени громко и сыто рыгал — наелся моей рыбы, гад! Я спрятал тушёнку в карман, закурил и присел неподалёку от этого чудовища.
Скулить он перестал, насторожился, забегали большие, выпуклые и, скорее всего, нечеловеческие глаза. Я разглядел крупные, толстые и красные уши, торчащие из скатавшейся рыжей шевелюры, заметил, что волосяной покров на голове отличается от густой, длинной и кудрявой шерсти, покрывающей тело. По телосложению он очень походил на обезьяну; особенно длинные и, вероятно, очень сильные руки, приспособленные лазать по деревьям. Но при этом был прямоходящим, немного сутулым и роста невысокого, примерно метр семьдесят.
То ли обросший и одичавший человек, то ли на самом деле йети очеловеченный, коли ходит в штанах. Которых, кстати, я не заметил, когда приняв за медведя, стрелял возле логова. Узнать, что это за существо можно было, пожалуй, только в лаборатории, однако проверить наличие хвоста ничто не мешало. В то время о снежном человеке много писали, устраивали экспедиции, показывали снимки их следов и даже фильмы, снятые любителями где-то на Алтае. Появились и специалисты, которые досконально описывали внешние данные йети и утверждали, что у них длинный атавистический копчик, сантиметров пять — шесть. Мне не очень-то хотелось прикасаться к нему, однако речи он всё-таки не понимал и боялся лишь мата, вернее, грозных интонаций, как собака.
— Стоять! — рявкнул на него и схватив за шерсть на загривке, поставил на ноги. Он стоял, покачивался, затравленно озирался и всё ещё страдал отрыжкой.
Копчик у него был нормальный, человеческий, но внимание привлекло уже другое — брезентовые брюки с сумчатыми карманами были мои! Украденные вместе с рюкзаком ещё в семьдесят девятом году!
Ошибиться я не мог, поскольку сам пришивал на них тренчики под широкий ремень и выкроил их не из брезента, а из кожаного голенища старого женского сапога. Правда, почти новые брюки сейчас превратились в грязные лохмотья.
— Ты ж мне экспедицию испортил, скотина! — я дал ему пинка, и это воровитое чудовище повалилось на бок.
Из карманов спущенных штанов что-то посыпалось, отчего человекоподобный жалобно замычал. На земле оказались разноцветные камешки — кусочки яшмы, родонита, крупные кристаллы пирита и пробки с клапанами от моей лодки! Успел оторвать, подлец!
— Ну ты даёшь, яти мать! — я залез в карманы и выгреб всё, что было: в основном блестящие камушки, среди которых попадались: стреляные револьверные гильзы, медная гайка, мятая бронзовая спираль от манометра. Но в этом мусоре оказался тяжёлый, заряженный патрон двенадцатого калибра, однако же с разбитым капсюлем, то есть, с осечкой. Я бы не обратил на него особого внимания (кто-то выкинул — он подобрал), если б при виде патрона существо вдруг не заплакало, издавая жалобные человеческие звуки. Лишь тогда заметил, что пыж в гильзе не войлочный или бумажный, а деревянный, и сам патрон слишком тяжёл. Даже если заряжён свинцовой пулей.
Я достал складной нож, выковырял лезвием пробку и чуть не рассыпал монеты.
Их было семнадцать штук, золотые десятки царской чеканки. Те самые десятки, подлинность которых проверяют так же просто, как по наличию хвоста можно проверить, человек перед тобой или йети: монеты должны стоять на ребре.
Они стояли. Связанное по рукам и ногам существо ревело и каталось по земле.
Вор, обитающий в районе Манараги, был найден. Но этот психически больной, с какими-то сильнейшими гормональными изменениями, буквально переродившийся в обезьяну человек вряд ли мог владеть огнестрельным оружием. Он понимал только золото и, возможно, знал о самоцветах, поскольку собирал блестящие камешки; он не мог воспользоваться даже топором, чтоб вскрыть банку с тушёнкой — искусал жестянку, оставив на ней вмятины от зубов. Воспетая Дарвином эволюция длилась миллионы лет, пока, с его точки зрения, обезьяна превращалась в человека. Обратный процесс был короче одной человеческой жизни: передо мной сидело животное с мозгами сороки, ворующей блестящие предметы, и основными инстинктами зверя — поесть, поспать, овладеть самкой (гонялся же он за танцующей на камнях!). И вместе с тем он обрёл потрясающую живучесть и способность к самолечению: обе мои пули сидели у него в теле. Одна пробила правую лопатку, вторая угодила в левую ягодицу, и раны уже зарубцевались, разве что на поражённых местах пятнами не росла шерсть.
Единственное, что у него осталось от человека — страсть к драгоценностям. Он был кладоискателем, охотником за тем самым обозом, и, видимо, на этой почве сошёл с ума. После того, как я вывернул его карманы, существо вопило и ревело часа полтора. Монеты возвращать я не собирался, в конце концов, за воровство надо платить, однако от визгливого крика уже звенело в ушах и пришлось бросить ему одну монету. Он мгновенно заткнулся, перевернулся на живот, схватил пастью золото и спрятал за щёку и больше не издал ни звука. Потом я пробовал разговорить этого немтыря, спрашивал, где он живёт, что ест зимой, откуда взял золотые десятки (явно из колчаковского обоза!). Но существо сидело, уставившись в одну точку и не откликалось.
Что делать с пленником, я не знал. Оставить на хребте связанным — чего доброго подохнет, да и единственную верёвку жалко резать. Отпустить, а вдруг увяжется, начнёт ходить по пятам, воровать и пакостить. Конечно, хорошо бы отвести на станцию Косью, ночью привязать где-нибудь в посёлке, чтоб утром люди нашли и отправили в психушку — но сколько сил и времени уйдёт!
И куда теперь с ним?
Уже далеко за полночь развёл костёр, отмыл котелок и поставил воду на чай — к счастью, заварку и сухари человекоподобный не съел, но кусок сахару смолотил вместе с рыбой. Видимо, он давно не видел огня, но знал его, вытаращил глаза, мотнул головой и радостно замычал, брякая монетой по зубам.