Правдивые небылицы
Шрифт:
Есенин плелся по булыжной московской мостовой, размышляя – куда податься: то ли пойти в кабак и поискать там вдохновения, то ли по новой жениться для разнообразия, то ли полетать на аэроплане, чтобы ощутить вкус облаков. Прервал его раздумья Маяковский, несший с трудом добытую селедку Лиле Брик и ее мужу. Есенин быстро отобрал у Маяковского половину селедки, съел на ходу, и попросил его передать мужу Лили Брик не только оставшуюся селедку, но и привет от него.
Цветы почему-то пахли бензином на клумбе у автомобильной стоянки рядом с главным входом ОГПУ, когда Есенин рвал их на глазах изумленной
Как-то купил Есенин галоши Маяковскому на осень, но они оказались тому малы. Тогда они решили подарить их мужу Лили Брик, который вечно простужался. Мужу они пришлись впору, и он был очень доволен, как и сама Лиля!
Бывало, поэт Пастернак на балконе поливает ростки пастернака, а снизу поэт Есенин кричит ему: «Лей, лей веселей, не то взрастет тут сельдерей!». А потом они шли пить водку в ближайший кабак, но Пастернак, в отличие от Есенина, много не выпивал потому, что надо было не забыть снова полить полезное растение пастернак.
Поэт Мандельштам не любил поэта Маяковского за прямолинейность, а политика Сталина – за узкую грудь, съязвив про обладание последним «широкой груди осетина». И он оказался прав. Маяковский не сумел приспособиться к соцреализму, а Сталин – расширить грудь до размеров среднестатистического осетина.
Маяковский завел себе трость, чтобы отбиваться ею при случае от недругов, а вообще-то – дирижировать ею при чтении собственных стихов на улице. Стихи прохожим быстро надоели, и они, отняв трость у сопротивлявшегося Маяковского, поколотили его ею, заметив, что лучше бы он читал стихи Есенина или Блока. Узнав об этом казусе, Есенин посоветовал Маяковскому читать стихи не на улице, а со сцены, чтобы в случае чего можно было сбежать за кулисы.
Маяковский любил ходить в биллиардную, и приглашал сыграть там с ним Есенина, а тот уговаривал Маяковского выпить с ним в кабаке. Так они и не сошлись во мнениях, и писали стихи отдельно – один в биллиардной, другой в кабаке, отчего Есенина вскоре запретили, а Маяковский от скуки уехал играть в биллиард сначала в Париж, потом – в Штаты, затем в Мексику, а в конце концов, его, напрасно вернувшегося в Москву, то ли застрелили, то ли он сам застрелился – до сих пор толком неизвестно.
Как-то Максим Горький надумал узнать наконец, почему от ума, а не от глупости бывает горе. Он позвал Льва Толстого на спиритический сеанс. Вызванный ими из потусторонних сред Грибоедов, автор знаменитой пьесы «Горе от ума», объяснил, что умным среди проходимцев, хитрецов и дураков всегда горестно, а дуракам рядом с умными – только обидно. Узнав эту истину, Горький и Толстой попытались удалить дураков из своего окружения, но быстро поняли, что в результате останутся вовсе без него. Пришлось им и дальше горевать.
Поймали как-то Лев Толстой с Максимом Горьким живого крестьянина, чтобы расспросить его о народных тяготах. Напуганный этими бугаями крестьянин, протянул дрожащей рукой им кошелек. Тут-то они и поняли, что крестьяне еще при деньгах.
Писатель Достоевский, было дело, предложил народнику Чернышевскому сходить в Пассаж посмотреть на привезенного туда заморского крокодила. Пораженный видом крокодила Чернышевский, поскользнулся и упал тому в пасть. С этого дня к крокодилу можно было подойти, заплатив пристроившемуся сбоку Достоевскому, и получить ответ на заданный вопрос из брюха крокодила в пределах компетенции крокодила и Чернышевского. Достоевский потом злорадствовал, что компетенция обоих оказалась недостаточна, но деньги брал, оправдываясь перед честным народом большими долгами.
Фридрих Энгельс, будучи фабрикантом, регулярно давал Карлу Марксу деньги, чтобы тот дописал «Капитал», и тем самым окончательно разоблачил капитализм, но «Капитал» оказался слишком толстым, и Маркс надорвался, поднимая его каждый день, несмотря на материальную помощь Энгельса.
Позвал как-то Маркс Фейербаха в гости к Дарвину, чтобы узнать наконец, действительно ли труд создал человека? «Наоборот!» – Кратко ответил Дарвин. Ушли они от него молча, стараясь не показать друг другу, что ничего из этого ответа не поняли.
Задумали некогда Маркс с Энгельсом избавить всех людей от нужды и привести их к полной гармонии. И придумали коммунизм! Но тут к ним явился мудрый граф Лев Толстой, и сказал: «Эх вы! На гармони всем играть несруки!» Больше он ничего не добавил, и удалился. Но самонадеянные Маркс с Энгельсом ему не поверили, как, впрочем, и все остальные, напрасно ждущие до сих пор этого соблазнительного явления.
Маркс и Энгельс, как сугубые материалисты, не понимали сущности кантовской «вещи в себе», так же как и всё остальное потустороннее, считая в глубине души это опиумом для народа. Тем не менее, им интересно было узнать, что же всё-таки такое эта таинственная «вещь в себе». У Канта спросить было нельзя – он давно умер. Пришлось им тогда идти к самому мудрому из всех еще живых идеалистов Льву Толстому с этим вопросом. Он посмотрел на них с сожалением, и сказал: «Для вас упрощенно: это вещь, которая еще не дошла, но есть надежда, что дойдет».
Пришла пора Марксу с Энгельсом умирать. И задумались они – есть ли жизнь после смерти? Пошли они снова к графу Льву Толстому за ответом. Он им и говорит: «Я, конечно, там не был, но полагаю, чтобы умереть, надо родиться. Значит, после смерти надо подождать рождения. И так далее». Этот ответ им понравился и они, поблагодарив Толстого, сказали ему на прощанье: «Если что, мы снова к тебе придем, может, даже с того света. Ты уж не посетуй, но у материализма на некоторые вопросы совсем нет ответов».
Социал-демократ Георгий Плеханов пытался разобраться – какова на самом деле роль личности в истории? Ему казалось, что и без личности нельзя обойтись, и без действия масс тоже двигать историю не получится. Тогда обратился он, хоть и был неверующим, к Богу – больше было не к кому – все сомневались – даже граф Лев Толстой, хотя и тяготел больше к массам. И тут увидел Георгий Валентинович в облаках писаную фразу: «Личности в истории появляются так редко, что история от них в общем-то не страдает, а в частности, – очень даже!».