Праведник
Шрифт:
— Так куда же ты едешь?
— В Ялту.
— Ну конечно! Куда же еще посылают на практику богатеньких сынков. Странно, что не в Монте-Карло.
— Придешь меня провожать? — спросил он, всем своим видом показывая, что ее отказ для него будет невыносим.
— Выполнишь мою просьбу — приду, — пообещала она.
— Выполню обязательно. Раз тебе хочется… Только…
— Что только?
— Только, может быть, позже. А сейчас погуляем?
— Выполнишь, тогда и погуляем. Помни, меньше часа тебе осталось. Пока не поздно, беги, звони.
— Ладно, бегу…
— Когда ты уезжаешь?
— В
— Хорошо. В пятницу, в два часа буду ждать тебя на Арбате, напротив ресторана «Прага». Только не откладывай. Сейчас же ей позвони.
— А если…
— Что если?
— Если она не захочет со мной встречаться?
— Постарайся, чтобы захотела. Впрочем, это уже не твоя забота. Все, спеши, а то будет поздно.
— Бегу, бегу. Пока, Аллочка!
— Пока, пока. — Она подняла голову и подставила ему щечку.
Он робко поцеловал ее, затем повернулся и очень быстро пошел, почти побежал к ближайшему телефонному автомату.
— Неужели она оставит сегодня Сержа ради этого страуса благородных кровей? — спросила сама себя Аллочка и совершенно довольная своей выдумкой пошла обратно по улице вверх.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
В КРЕМЛЕ С УТРА ПОРАНЬШЕ
Известие о смерти Даши Лесковой моментально разлетелось по всему городу. Газетчики старались один пуще другого, расписывая гибель выдающейся поэтессы, возвещали об утрате «великого таланта», «о невосполнимой потере нации». В последующие два дня журналы напечатали почти все ее стихи. Корифеи литературной критики так же увидели в них великое дарование и не скупились на похвалы и любезности. Было множество выступлений по радио и телевидению. Похороны известной теперь поэтессы были назначены на третий день после ее смерти, а пока гроб с телом перевезли в клуб «Возрожденный Пегас», где был открыт к нему доступ для прощания.
Утром в день похорон Дмитрий Васильевич Савельев появился в канцелярии значительно раньше обычного. Настроение генерал-губернатора было прескверным. Интуиция и огромный жизненный опыт говорили ему, что день грядущий не принесет ничего хорошего. К тому же предчувствия господина Савельева подтверждались сведениями из довольно компетентных источников и откровенной ехидной трескотней, раздуваемой прессой так называемой оппозиции по поводу гибели «этой несчастной девушки». Не было ни малейшего сомнения в том, что вся эта похоронная кампания будет использована в каких-то мерзких политических целях и может послужить поводом даже для серьезных беспорядков в городе.
«Нужно все снова поворачивать вспять, — бегло проглядывая вечерние газеты, размышлял господин Савельев. — Все запретить. Никаких сборищ, никаких выступлений, никаких свободных газет, никакой оппозиции. Все под цензуру и контроль. Свобода только портит людей. Особенно у нас, в России, где каждый третий не ведает, что творит. Дай им еще немного этой свободы, и они растерзают друг друга. Да и что такое их свобода вообще? Человек не становится свободным оттого, что ходит на всякие собрания и орет все, что ему вздумается. Мирские соблазны — вот главная цепь. Вот что держит в кандалах каждого из нас. Мерзкие потребности материи. Даже монах должен пить, есть, заботиться о себе и прочее. А тут
Дмитрий Васильевич был крайне раздражен еще и тем, что его ближайший друг и помощник Вадим Прыгунов оказался каким-то образом замешан во всей этой истории и к тому же вот уже три дня в такое ответственное время не появлялся на службе, ничего не объясняя и ссылаясь на какую-то вдруг постигшую его нервную болезнь.
— Савелий! — крикнул генерал-губернатор.
Савелий Евстигнеевич показался в дверях.
— Слушаю-с! Прикажете завтрак, ваше превосходительство?
— Да погоди ты с завтраком. Фигорина ко мне, быстро. И Прыгунова. За Прыгуновым можешь автомобиль послать. Живой или мертвый пусть приедет.
— Слушаю-с, — отчеканил Савелий.
Через десять минут он уже докладывал о прибытии обер-полицмейстера.
— Зови! — приказал господин Савельев.
Савелий исчез, и тут же на его месте оказался Акакий Федорович Фигорин.
— Разрешите войти, ваше высокопревосходительство? — спросил начальник полиции.
— Я уже разрешил. Проходи, Акакий, садись.
Акакий Федорович, несмотря на чрезмерную полноту, бодро, по-военному прошагал по ковровой дорожке и остановился напротив стола.
— Да садись ты! — раздраженно повторил генерал-губернатор.
Акакий Федорович сел.
— Давай, докладывай.
— Ваше превосходительство, господин генерал-губернатор, — начал Фигорин. — Разработанные меры по предотвращению возможных беспорядков в городе Москве приняты. Прикажете доложить подробно?
— Ну, доложи.
Меры, принятые Департаментом полиции, не представляли собой ничего особенного и ограничивались лишь усилением постов, патрулей и созданием оцеплений на улицах города. Кроме того, предполагалось участие в похоронной процессии многих работников департамента, переодетых в штатское.
— Думаю, что все пройдет благополучно, — заканчивал Фигорин. — Никому из этих сволочей мы выступить не дадим. Там повсюду будут наши люди. Конечно, от каких-либо стихийных выступлений полностью застраховаться невозможно. В этом случае будем действовать по обстоятельствам.
— Ладно, Акакий, хорошо. Все у тебя?
— Так точно, ваше превосходительство.
— Что с маньяком?
— Портрет размножен и разослан по всем отделениям и постам.
— Портрет… — Дмитрий Васильевич дернул ящик стола и вынул оттуда отпечаток фоторобота, полученный им два дня назад. — Ты думаешь, этот пацан имеет что-то общее с убийцей?
— Так утверждает писатель Борин. Он видел его своими глазами…
— Да, я знаю. Борин. Я читал его книги. Он самый ненормальный из всех наших писателей. У меня большие сомнения на этот счет. К тому же лицо на портрете кажется мне знакомым. Ладно, черт с ним! Будем надеяться на лучшее. Что еще?
— Обстоятельства гибели Дарьи Лесковой расследуются тщательнейшим образом. Я считаю своим долгом доложить, что отношение к этому делу советника канцелярии вашего превосходительства может послужить поводом для всевозможных сплетен, что в настоящий момент крайне нежелательно. Господин Прыгунов ведет себя неосторожно.