Праведник
Шрифт:
— Мерзавец! — в адрес Прыгунова выругался Дмитрий Васильевич. — Я разберусь с ним. Сегодня же. Все у тебя, Акакий Федорович?
— Так точно, ваше превосходительство. Разрешите идти?
— Иди. И держи меня в курсе всех событий. Весь день. Докладывай каждые полчаса. Если понадобится, то чаще. Иди.
Акакий Федорович поднялся и бодрой походкой направился в дверям.
— Слушай, Акакий, — вдруг окликнул его генерал-губернатор. — А не послать ли нам все это к чертовой матери?
— Не понимаю вас? —
— Не понимаешь? Ну ладно. Там видно будет. Иди.
Прошел час после ухода полицмейстера. За это время Дмитрий Васильевич пытался снова читать газеты, биржевой бюллетень, еще какие-то бумаги, лежавшие у него на столе, однако сосредоточиться ни на чем не мог. Раздражение его было настолько велико, что ничего не лезло в голову, все мешалось и путалось перед глазами. Он решился позавтракать, но аппетит также не пришел к нему, и человек унес кушанья почти нетронутыми. Наконец Савелий Евстигнеевич доложил:
— Их высокородие, статский советник Прыгунов прибыли-с.
Буря негодования поднялась в душе генерал-губернатора:
— А, пришел! Ну-ка быстро его сюда!
Но едва появился сам Вадим Никитович, гнев господина Савельева мгновенно улетучился.
Прыгунов, шатаясь, прошел несколько шагов и рухнул в первое попавшееся ему кресло. Вид его был совершенно жалок. Лицо казалось очень и очень болезненным: бледное до зелени и раздутое так, что от глаз остались лишь узкие щели. Всего его била частая дрожь.
— Что с тобой, Вадим? — растерянно спросил Дмитрий Васильевич.
Прыгунов не ответил. Он сидел теперь неподвижно, обхватив растрепанную голову руками и уставившись в пол.
— Ты что, пьешь беспробудно что ли?
Снова ответа не последовало.
— Да отвечай же! Болен ты или что с тобой, черт возьми?
— Я виноват, — наконец отрешенно проговорил Вадим Никитович. — Виноват, виноват…
— Виноват, виноват, — повторил генерал-губернатор, — в чем ты виноват, в чем?
— Я во всем виноват… Я… Она… Во всем…
Дмитрий Васильевич поднялся из-за стола, подошел к Прыгунову и резко тряхнул его за плечо. Вадим Никитович поднял голову, и тут же сильный запах алкоголя шибанул в нос генерал-губернатору. Гнев его вспыхнул с новой силой.
— Так! — закричал он так, что Прыгунов вздрогнул. — Даю ровно сутки, чтобы ты привел себя в порядок! Сутки — не больше, понял? Далее рапорт и все как положено! Завтра утром ты у меня! Понял — нет, я тебя спрашиваю?
— По… понял, — промямлил Прыгунов, блуждая глазами и точно не понимая, что от него требуется.
— Встать! — взревел Дмитрий Васильевич.
Прыгунов испуганно посмотрел на начальника и медленно поднялся.
— Вон отсюда! Савелий!
— Слушаю-с.
— Ты что, не видел, что он пьян, как скотина? Уведи его!
— Слушаю-с.
Савелий
— Пойдемте, Вадим Никитович, — сказал он и вывел спотыкающегося, боязливо оглядывающегося статского советника из канцелярии.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ПОХОРОНЫ
Утром следующего дня состоялись похороны Дарьи Лесковой.
Алексей Борисович Борин заранее пришел к подъезду клуба «Возрожденный Пегас», откуда в назначенный час был вынесен гроб с телом.
Прошла короткая церемония прощания. Все было очень хорошо организовано. Какие-то незнакомые писателю люди скорбно выступали, подносили живые цветы и венки, молчали и плакали. Затем гроб поместили на большой катафалк, заиграла музыка, и процессия, выстроившись, тронулась к центру города, где ожидался траурный митинг, посвященный памяти погибшей поэтессы.
В самом начале сопровождающих было немного, но с каждым шагом их становилось все больше и больше. Отовсюду подходили новые люди, и через некоторое время небольшая процессия обратилась в мощное многолюдное шествие, включающее как искренне скорбящих, так и просто любопытных и праздных жителей огромного города. Когда это шествие вылилось на Манежную площадь, люди разошлись почти по всей ее территории. Шестеро дюжих молодых парней перенесли гроб на высокий, доступный всеобщему взору постамент. Здесь же заранее подготовили трибуну, обшитую черной и голубой материей, и флагшток с приспущенным уже государственным флагом. На трибуну вышли одетые в темное люди. Смолкли звуки оркестра, шум в толпе прекратился, и траурный митинг начался.
Выступали писатели, критики, владельцы солидных издательств, представители городских властей. Говорили в основном об одном и том же: о безвременно ушедшем таланте, о несчастной судьбе, о злом роке, преследующем всех настоящих русских поэтов. Вспоминали Лермонтова, Пушкина, Гумилева, скорбели и соболезновали родным и близким покойной, и казалось невероятным и удивительным то, с каким чувственным усердием выражали свою любовь к погибшей поэтессе те, кто до этого не только ни разу не видел ее в глаза, но и не прочел ни строчки из ее бессмертных теперь творений. Увы, «чтобы тебя услышали, иногда нужно как минимум умереть…»
После речи восьмого или девятого оратора возле трибуны началась какая-то странная возня. Один маленький пожилой человек пытался подняться наверх и выступить, но стоявшие на ступеньках люди не пускали его. Этот человек что-то неразборчиво, неистово кричал и махал руками. Тут же снова заиграл оркестр, грянул фрагмент траурного марша и заглушил крики. Сцена эта вызвала заметное возмущение в толпе, но вот на трибуне появился человек в рясе с крестом — представитель церкви, и волнение несколько улеглось.