Праведник
Шрифт:
В тот момент, когда смолк оркестр, Алексей Борисович, как и все вокруг, увлеченный представившейся на площади неожиданной картиной, вдруг почувствовал позади себя близкое теплое дыхание, и какой-то сальный мужской голос сказал ему в самое ухо:
— А вы, господин писатель, не желаете выступить?
— Нет, — машинально ответил Алексей Борисович и обернулся.
Прямо за ним стоял высокого роста человек с густыми черными усами, в затемненных очках на длинном и тонком носу. Человек этот был писателю не знаком.
— А почему вы мне это предлагаете?
Усатый человек ничего не ответил, лишь пожал плечами и очень неестественно улыбнулся. Алексей Борисович снова глянул на трибуну. Там уже все утихло. Маленький крикун куда-то исчез. Священник громко и монотонно читал свою проповедь. После речи последнего послышалось ласкающее ухо церковное пение. Вскоре гроб снова был установлен на катафалк, и похоронная процессия двинулась вверх по Тверской.
У
Полиция пропустила этих одетых в дорогие костюмы людей. Затем вход на кладбище снова перекрыли и собравшихся попросили разойтись.
Но люди вовсе не собирались расходиться. Было видно, что все они ждут продолжения странного спектакля, в который обратились похороны погибшей девушки. И вот представление началось.
В самом центре рассредоточенной толпы возвысился человек, тот самый, которого на Манежной площади не подпускали к трибуне. Он стоял на чьих-то могучих плечах, и несколько пар рук крепко держали его за ноги. Он что-то закричал, но вдруг поднявшийся рокот людских голосов заглушил его крики. В тот момент рядом с человеком над головами людей поднялась огромная туша — уже известная госпожа Борзыкина. Вид ее над толпой — здоровой, обрюзгшей, жирной бабы в толстых роговых очках — был настолько комичен, что некоторые люди, забыв о том, что находятся на похоронах, откровенно рассмеялись, а многие даже зааплодировали. Но вот госпожа Борзыкина подняла свою могучую руку, и шум голосов очень быстро затих.
— Обращаюсь к вам, братья и сестры мои! — раскатисто начала госпожа Борзыкина. — Доколе будем мы терпеть это бедствие? До каких пор кошмарный убийца будет убивать наших сестер и дочерей? Сколько еще будем мы терпеть безразличие властей наших? Доколе будут пренебрегать они своим народом? Нет! Хватит оставаться безропотными! Сегодня, в день всенародного горя, мы должны доказать им, что мы — люди, а не блеющее стадо баранов! Сегодня! Сейчас! Сейчас или никогда мы потребуем от них того, чего давно вправе требовать! Все к Кремлю, господа! Братья и сестры мои, все к Кремлю!
— Правильно! — закричали из толпы. — Хватит! Надоело! К Кремлю! К Кремлю!
Не дослушав речи госпожи Борзыкиной, которая казалась особенно отвратительной и гнусной в это время и в этом месте, Алексей Борисович стал выбираться из толпы. Когда до свободного от людей пространства оставалось всего несколько шагов, он увидел другой роскошный автомобиль, похожий на тот, в котором приехал князь Сокольский.
Автомобиль стоял возле парапета и сверкал на солнце. Писатель заметил герб на передней дверце и вспомнил, что видел этот герб на дверце черной кареты, уже дважды встретившейся ему в Москве. Он вспомнил неопределенно-знакомые черты лица женщины, сидевшей тогда в карете, и вдруг увидел ее. Эльвира Владимировна Урманчеева стояла возле своего автомобиля. Она была в черном траурном платье, которое уже больше года не снимала после смерти своего мужа. Черная лента украшала ее прекрасные светлые волосы. Он узнал ее. Они смотрели друг на друга, и она издали показалась ему совсем не изменившейся, такой же красивой, изящной и стройной, как и двадцать лет назад. Выражение слабой, печальной и нежной улыбки застыло на ее лице. Он вдруг ощутил сильное, невероятно сильное волнение. Все звуки толпы, истерические крики бездарной ораторши смолкли для него. Остался лишь громкий стук его сердца. Казалось, все исчезло, растворилось, потонуло в призрачном голубом тумане, все — окружавшие их люди, бедная, несчастная Даша, только что начатая рукопись и вскоре выходящая в свет книга — все это исчезло и позабылось за один миг. Ничего не осталось для него вокруг, но были лишь двое — он и она. Был еще этот шикарный сверкающий на солнце автомобиль с гербом на дверце. Мир изменился в мгновение. Время остановилось и пошло, полетело вспять, туда, назад, назад на двадцать лет…
Но все это длилось лишь секунды. Внезапно пришедшая в движение толпа всколыхнула и рассеяла окутавшие его грезы. Все стало таким, как прежде. И он уже не видел ее слегка развевающихся на весеннем ветру светлых волос, не видел печальной улыбки и блестящих от солнца и влаги глаз. Исчез сверкающий черный автомобиль. Точно мимолетное видение, пропала его прекрасная хозяйка. Вокруг были чужие, незнакомые люди. Они кричали и шли куда-то, толкая его в скину и увлекая за собой.
ГЛАВА
ВИЗИТ ГОСПОДИНА РЯБКИНА
Алексей Борисович вернулся домой в состоянии сильного душевного возбуждения. Он вошел к себе и, не разувшись и не заперев за собой дверь, долго ходил по квартире из одной комнаты в другую, не находя себе места. Наконец он уселся за стол и, раскрыв недавно начатую рукопись, попытался прочесть последние ее страницы, но сосредоточиться не смог. Слова и мысли путались. Образ светловолосой красавицы в черном траурном платье неотвязно стоял перед глазами. К переживаниям последних дней теперь добавились смутные воспоминания событий двадцатилетней давности, событий, казалось, давно забытых, захороненных где-то в глубине его памяти.
«Как давно все это было, — думал Алексей Борисович. — Как это было прекрасно. Бурные, веселые дни молодости. Бескорыстные друзья, подруги, знакомые. Девочка-красавица с иностранным именем… Боже, сколько мучений, чувств, переживаний принесла она мне тогда! Как удивителен был тот страстный, нежный и недолгий роман!.. И как быстро позабылось все это, так что теперь уже кажется, что никогда этого и не было. Сон, удивительный сон!.. И вот, оказывается, она жива. Она существует — и существует не только в памяти. Она здесь, близко. Она почти рядом… Интересно, как сложилась у нее жизнь? Наверное, это очень увлекательная история. И как сама она до сих пор прекрасна. Кажется, время почти не изменило ее… И ведь не случайна эта, уже третья по счету, встреча. Ведь просто невозможно встретиться три раза подряд в таком огромном городе за столь короткий период времени…»
В памяти все отчетливее проявлялись события, происшедшие с ним двадцать лет назад. Знакомство на Арбате, первая встреча с Солтаном, берег Черного моря, и та новогодняя ночь, то чувство невыносимого одиночества; и как он бежал по ночной Москве в надежде вновь обрести свою утерянную любовь, и как, не застав ее, возвращался потом уставший и опустошенный.
«А что же было потом? — спросил он себя. — Ах да! В ту самую новогоднюю ночь я впервые увидел Вику. Бедная Виктория Сергеевна! Как, хорошо ли она добралась домой? И как там дома? Почему она не дозвонилась до меня до сих пор? Очевидно, она звонила, но меня не было дома. Как же я мог забыть об этом? Как часто я забывал о ней все эти годы! Как мало я уделял ей внимания! И любил ли я ее вообще? Ведь, наверное, любил. Ведь я столько раз видел выражение безмерного счастья на ее веснушчатом светлом лице. Как часто она смеялась! Как умела она радоваться! Как восторгалась любым моим успехам, даже самым незначительным… А дети? Ведь практически она вырастила их совсем одна. Я почти все время работал, писал, да еще путешествовал, разъезжал по своим делам, оставляя ее одну с ребятами на руках. И она никогда не требовала от меня ничего, не жаловалась и не устраивала никаких душераздирающих сцен, которые по характеру своему я вряд ли бы мог выносить и которые так часто другие женщины устраивают своим мужьям. Она никогда ни в чем не обременяла меня, ни тогда, когда мы были бедны, ни тогда, когда успех пришел ко мне и мы стали жить в полном достатке. Материальные заботы всегда тяготили меня, и ей, моей жене, часто приходилось решать даже мои дела с издателями, возиться с какими-то бумагами, договорами, счетами, соглашениями, контрактами и прочим, чего я почти не терплю… Она сама обустраивала дом, сама вела хозяйство, между тем как я только работал, писал, гонялся за впечатлениями… И видимо, так и должно быть. Ведь я добился невероятных, недосягаемых вершин. Я создал и получил то, о чем даже не мог и мечтать. Ведь талант мой оценен так высоко, что книги мои ставят на одну полку с величайшими гениями прошлого — Шекспиром, Достоевским, Толстым!.. И при этом скольким я обязан этой простой, но все-таки истинно героической женщине с добрым и светлым лицом, моему безупречному другу и помощнику, моей милой и прекрасной жене…
А та?.. Чем была в моей жизни та, воспламенившая душу красавица? И была ли она вообще? Или это все-таки был сон, плод все того же моего бурного воображения? И если она была, то почему я так редко вспоминал о ней? Да и вспоминал ли вообще за эти долгие двадцать лет? Но если всего того не было, то почему меня так взволновала эта странная встреча? И почему после нее осталось такое тяжелое, неясное чувство в моей душе?..»
Алексей Борисович напряг память и попытался вспомнить в подробностях еще хоть одно событие того почти забытого времени, но вспомнил отчего-то, как одиннадцать лет назад опоздал на похороны своей матери. Он разъезжал тогда по заграницам, и дома даже не знали точно, где он находится. Он знал, что мать его очень больна, но не думал, что все настолько серьезно. Он был тогда уже известный писатель и публицист и вдоволь наслаждался обрушившейся на него славой. Известие о смерти матери застало его в Париже, где он проводил время в обществе известнейших всему миру людей. Он вернулся домой, но мать уже схоронили и помянули. Однако он не нашел тогда ни малейшего осуждения на лицах родных и близких. Наоборот, все они, и старые знакомые, и друзья, рады были хоть и запоздалому его приезду, горды и счастливы встречей с ним…