Правила бунта
Шрифт:
— Так, значит, это все? Ты убедил меня, что не наркоман. Теперь уходишь? И будешь снова игнорировать меня и притворяться, что меня не существует?
Дэшил проводит руками по волосам, которые немного суше, чем когда он впервые вошел в мою комнату, но все еще достаточно влажные, чтобы пряди слиплись.
— А какая альтернатива? Узнать друг друга получше? Поделиться всеми нашими самыми глубокими, самыми темными секретами? Ты что, хочешь встречаться со мной, Карина Мендоса? — Он холодно смеется. — Мы уже проходили через это. Я не могу ни с кем встречаться. Я лишь трахаюсь, вызываю ненависть и еще много чего... но ты не хочешь встречаться со мной, Кэрри. Поверь мне.
— И ты так хорошо меня знаешь? — Я киплю от гнева, моя
— Большинство людей находят дух Англии очаровательным.
— Ну, не я. Это раздражает. Ты всегда обходишь стороной все, что хочешь сказать. В разговоре с тобой никогда нельзя провести прямую линию из пункта А в пункт Б…
— Прямые линии скучны. Где самое интересное в прямых линиях?
— ...приходится блуждать и выбирать самый длинный, самый малоизвестный маршрут из всех возможных. И вдобавок ко всему, ты настолько неясен в своих мотивах или целях, что невозможно сразу понять…
— Я не могу быть прямолинейным, как остальные. Я пытался. Это причиняет мне физическую боль. Но ладно. Если ты настаиваешь, я попробую. — Дэш выпрямляется во весь рост, хрустит пальцами и смотрит на меня сверху вниз, его глаза полны ледяного пламени. — Я бы трахнул тебя, милая. Но потом, вероятно, никогда больше не заговорил бы с тобой. И ты бы возненавидела меня. А мне было бы все равно, что только заставило бы тебя ненавидеть меня еще больше. Выпускной в конце концов пройдет, и я произнесу какую-нибудь речь. Ты будешь сидеть в своем кресле во втором ряду, и тебя будет переполнять жгучая ненависть ко мне. А я... я ничего этого не замечу. Ни черта не почувствую. Мне будет все равно. Будет чудом, если я вообще вспомню о твоем существовании.
Он замолкает.
— Итак, как я уже сказал. Тебе лучше забыть обо мне, милая. Как только ты кончишь на мой член, я перейду к следующей хорошенькой девушке с приличного размера сиськами, и на этом все. Ты ничего не услышишь от меня. Не будет никаких сообщений. Мы не пойдем рука об руку по коридорам этой помойки. Я погублю тебя. Стану той уродливой раной в памяти, которая никогда не затянется, гноящаяся и отравляющая все будущие отношения, которые у тебя когда-либо будут, потому что я сделаю невозможным для тебя доверять всем мужчинам. А потом я вернусь в Англию, буду сидеть на своей испорченной заднице, перечитывать классику и трахать домработниц, потому что мне больше нечем заняться. Не думая о тебе… — Он подходит ближе, протягивает руку, берет прядь моих распущенных волос и задумчиво наматывает ее на палец. — Не помня о тебе. Не заботясь о том, что я причинил тебе боль. — Дэш делает паузу, и именно тогда я, наконец, достигаю своего самого низкого и самого презренного состояния. Потому что его слова ранят больше, чем острый край лезвия бритвы — я никогда не чувствовала себя так ужасно, как сейчас — но все же прижимаюсь к нему. Все еще жажду его прикосновений. У меня все еще кружится голова от его близости и от того факта, что чувствую запах ночи и дождя на его теплой коже. И несмотря на то, как сильно ненавижу себя за это, я все еще чертовски хочу его.
Он подходит на дюйм ближе. Еще ближе. Боже, его губы так близко к моим, что Дэш мог бы поцеловать меня. Это не займет много времени. Всего пара миллиметров.
— Дело не в том, чтобы знать тебя или чего ты хочешь, Кэрри, — шепчет он. — Я знаю себя. Я плохая новость для всех, дорогая. Не думай, что ты особенная.
Тревожный жар обжигает мне горло, глаза щиплет от собравшихся слез. Наконец-то я осознаю, насколько слаба, и собираю воедино кусочки
— Убирайся. Я серьезно. Тебе пора уходить.
Слышу его приглушенный смех. К счастью, я спасаю себя от того, чтобы увидеть губительную ухмылку, которая, несомненно, появилась на его губах.
— Умница, девочка. В этот раз ты меня убедила. — Парень подходит к двери и открывает ее, но не уходит сразу. Конечно, он должен сделать последний прощальный щелчок по носу. — Прости, если я не поздороваюсь в следующий раз, когда наши пути пересекутся.
— Я должна быть расстроена этим? — шиплю я. — Ты ведешь себя так, будто только что разрушил мою жизнь. Мне не хочется тебя огорчать, но я пережила гораздо худшее, чем ты, Дэшил Ловетт.
— О, милая, — напевает он. — Ты ошибаешься. Нет ничего хуже меня.
Дверь с тихим щелчком закрывается за ним.
ГЛАВА 14
ДЭШ
«Да. Теперь ты это понимаешь. Я — мудак. Первоклассный гребаный кусок дерьма, разбивающий сердца, чертовски грубый, злобный долбаный мудак».
Я думаю об этом, сидя на английском следующим утром, изображая такое скучающее и надменное выражение, что даже Рэн, развалившийся на кожаном диване под окном, бросает на меня насмешливый взгляд «Кто насрал в твои кукурузные хлопья?».
Я чувствую себя грязным. В данный момент нельзя называть меня мужчиной, это слишком великодушный титул. Я голем, созданный из пылающих мешков с дерьмом и мусором. В другом конце комнаты Карина сидит рядом с Марой Бэнкрофт. Я чувствую, как она пульсирует от смущения и гнева — ее настроение порождает жар, который можно почувствовать даже с другой стороны логова Фитца. Он покрывает мою кожу волдырями, вызывает радиационное отравление, опаляет нервные окончания, и все же, похоже, больше никто не страдает от него. Никто, кажется, даже не замечает.
Девушка не смотрела на меня с тех пор, как вошла в комнату и бросила сумку у своих ног. Как и обещал ей вчера вечером, я тоже не смотрю на нее. Не напрямую. Тем не менее, скрытно наблюдаю за ней краем глаза. Мой взгляд блуждает по комнате, перескакивая с белой доски в передней части класса на потолок, в окно, но единственное, на чем я могу сосредоточиться — это девушка в ярко-фиолетовых джинсах на другой стороне комнаты.
Скоро мне придется трахнуть случайную незнакомку в «Косгроув», чтобы убедить своих друзей, что мне наплевать на Карину. Хотя это не так. Реально, черт возьми. Я не могу перестать думать о ней. Не могу перестать злиться на ее любопытную задницу. Не могу перестать думать о том, какая она чертовски милая, когда злится. Я бы заплатил кому-нибудь хорошие деньги, если бы они могли подсказать мне, как выкинуть из головы образ ее тугих маленьких сосков, торчащих из-под футболки. Это было бы чертовски здорово.
Я не могу ею интересоваться. Просто не могу. Поэтому притворяюсь.
Моя незаинтересованность требует, чтобы я был убедителен. Я зеваю. Тыкаю кончиком шариковой ручки в блокнот. Вытягиваю ноги, скрещиваю их в лодыжках и не смотрю на Карину Мендоса.
Фитц все еще болтает о графе Монте-Кристо, и я отключаюсь. Когда улучаю минутку, возвращаясь в реальность, не могу не нарисовать картину того, что происходило между моим другом и тем ублюдком в лабиринте на днях. И мои внутренности скручиваются в узлы. Моя неприязнь к Фитцу, которая раньше, возможно, была немного необоснованной, теперь кажется совершенно оправданной. Слишком гладкий. Слишком отполированный. Слишком чертовски крутой. Он учитель английского в академии для избалованных богатых детей, черт возьми, и ходит по этому месту, как будто написал «Над пропастью во ржи». Фитц нихера не крутой. Он — гребаная крыса, а я не люблю гребаных крыс.