Правила одиночества
Шрифт:
— Пожалуйста, уходи, — взмолилась она.
— Хорошо, хорошо, — успокоил ее Ислам, — я уйду, но там же стоят.
Лана попробовала приоткрыть дверь, чтобы взглянуть на улицу, но та заскрипела, и девушка в испуге оставила эту попытку.
— Пойду из комнаты посмотрю, а ты стой здесь.
Она прошла в спальню, выглянула на улицу, отодвинув портьеру. Офицеры стояли прямо напротив калитки и вели бесконечный пьяный разговор. «Черт, черт, черт», — произнесла девушка, подошла к родительской двуспальной кровати и, раскинув руки, упала на постель. Выждав для приличия десять минут по своим фосфоресцирующим часам, Ислам двинулся на ее поиски. Ориентировался он легко, дом этот был типовым, ему приходилось бывать в подобных, в частности у одноклассника, в этом же городке.
Оставив справа кухню, он прошел в гостиную, из нее лучами расходились коридоры, ведущие в три изолированные комнаты. Памятуя, что Лана пошла взглянуть на улицу, Ислам, сориентировавшись, вошел в нужную комнату. Девушка лежала в позе распятого гладиатора и признаков жизни не подавала. Ислам опустился рядом, на краешек кровати и стал мучительно соображать, как вести себя дальше. В самых смелых мечтах Ислам не решался представить, что события сегодняшнего вечера сложатся таким чудесным образом, и он окажется наедине с Ланой… Но он не мог вспомнить ни один фильм или книгу, которые бы могли подсказать, как подступиться к спящей девушке. В кинофильме «Бобби» герой Риши Капура, оставшись наедине с девушкой, долго пел с ней дуэтом, а затем выходил на улицу. В голову почему-то лезла где-то услышанная им пошлая фраза, жеманная, женская: «Мужчина, мне с вами скучно, мне с вами спать хочется». Другой вариант был из многочисленных сказок «Тысячи и одной ночи», где герой овладевал спящей принцессой, умудрившись при этом не разбудить ее, подробности при этом, к сожалению, не указывались. Был еще пушкинский вариант про спящую красавицу, но он надеялся, что до этого не дойдет. Ислам осторожно дотронулся до ее руки и услышал при этом сонное: «Ты обещал».
То есть о втором варианте и речи быть не могло.
— Я ничего не делаю, — сказал Ислам, — просто дотронулся до твоей руки, — и горестно добавил, — я сейчас уйду, как только они разойдутся.
Услышав обиду в его голосе, девушка повернулась на спину, губы ее тронула улыбка. Ислам расценил это как жест доброй воли и несколько подал вперед корпус. Это движение не ускользнуло от внимания. Лана предостерегающе подняла руку, но тут же уронила ее и сказала: «Иди ко мне». Ислам с бешено колотящимся сердцем лег рядом, обнял, привлек к себе и горячо поцеловал, стукнувшись зубами о ее зубы. Сплелись в объятиях, так, что было не разобрать, где чьи ноги и руки. Но вдруг Лана высвободилась и испуганно спросила:
— Ты запер дверь? Нет? Иди немедленно запри дверь.
Ислам поднялся и нетвердой походкой направился на поиски входной двери. Когда он, разобравшись впотьмах с запорной системой, заложив щеколду в паз, вернулся, девушки не было… То есть ему показалось, что ее нет. Пока его не было, Лана разделась (халат лежал под ногами) и забралась под одеяло. На Ислама словно столбняк напал, это было волшебство. Ее голова показалась из-под одеяла, и насмешливый голос произнес: «И долго ты так будешь стоять?» — «Мне раздеться?» — глухо спросил он. — «Нет, пойди еще ботинки надень и ложись… Раздеться, конечно. Родительское ложе, между прочим, почти святыня».
Разделся, не веря собственному счастью, и лег рядом, ощутив всем телом тепло ее кожи. «Только помни, — прошептала ему в ухо Лана, — ты обещал. Просто так полежим, и все, и ты уйдешь потом». — «Конечно», — сказал Ислам и в первый раз в жизни дотронулся до девичьей груди. Мягкая плоть была стянута плотной тканью лифчика. Ислам долго терзал лямки, высвободил нежные полушария и жадно приник к ним губами. Лана еле слышно застонала и обхватила его голову руками. Ислам никак не мог поверить, что все это происходит с ним. Конечно же, это сон, чудесный, волшебный сон, но в этом сне он лежал с красивой девушкой, гладил ее тело, покрывал поцелуями ее лицо, сжимал в руках ее грудь, в какой-то момент рука его скользнула вниз к ее пояснице и наткнулась на грубую резинку трусиков, реакции не последовало, и он опустил руку ниже, оглаживая упругие ягодицы. Ткань кончилась, и он ощутил атлас ее бедер, потом ладонь Ислама описала полукруг, и прикоснулась к нежнейшей коже внутренней стороны бедер. Лана сильно сжала колени, стиснув его руку и едва слышно повторив: «Ты обещал». «Прости», — так же тихо ответил Ислам и попытался вытащить ладонь, но девушка не отпускала ее, а в следующий момент открылась и подалась вперед, его рука оказалась прижата к низу ее живота. Ислам медленно и сильно стал тереть теплую, влажную ткань, которая оказалась под его рукой. Девушка сильно прижалась к нему, помогая, и сама стала гладить его, затем стиснула так, что он едва не вскрикнул от боли. «Ой, прости меня, — прошептала, — я тебе больно сделала?» — «Приятно, — сказал Ислам».
Впоследствии он не мог воссоздать в деталях все то, что у них произошло. Помнил только тот момент, когда испытал болезненно-сладостную долгую судорогу и услышал короткий вскрик и испуганное: «Блин, что мы наделали!». Девушка высвободилась из-под Ислама, откинула одеяло, стала шарить по нему рукой, провела у себя между ног и поднесла пальцы к глазам, затем выскочила, включила свет ночной лампы и в ужасе повторила: «Блин, что мы наделали!». Ислам, словно завороженный, смотрел на кровь, не зная, как реагировать. «Мне конец, — сказала девушка, — мать убьет меня». — «Можно ведь не говорить ей», — наконец выдавил из себя Ислам. Лана посмотрела на него как на идиота. «А простыня? — она вскочила на ноги. — Вставай, попробую застирать, ты одевайся, уходи скорей».
Ислам поднялся, стал одеваться, путаясь в штанинах. Лана откинула одеяло, сдернула простынь и как была, голая, выскочила из спальни. Ощущение беды тяжестью легло на его сердце. Сон в летнюю ночь кончился. Оделся, подошел к окну, выглянул из-за портьеры — улица была пуста. Он вышел из спальни и направился к выходу. Девушка стояла в кухне, наклонившись над умывальником, и яростно намыливала, терла простыню под струей воды. Ислам подошел к ней и поцеловал ее обнаженное плечо. «Прости меня», — сказал он. Лана не ответила. Помедлив, он добавил: «Я женюсь на тебе». — «Дурак, — ответила она, — я еще несовершеннолетняя. Уходи лучше». В дверях Ислам оглянулся, чтобы еще раз увидеть ее пленительную наготу. Словно почувствовав, она оглянулась и ответила ему взглядом, в котором не было улыбки.
Всю дорогу домой он мучительно думал, пытаясь понять, какие чувства владели ею в этот момент. Город спал. Быстрым шагом он преодолел пару километров, в нескольких местах вызвав лай встревоженных собак, и, крадучись, вступил в свой двор. К счастью, мать не сдержала своей угрозы и не сидела на крыльце ночным дозорным. Он раскатал постель, лег, не раздеваясь, заложил руки за голову, устремив взгляд в полыхающее серебром звездное небо.
— Ты не заболел ненароком?
Голос Бахадина вывел Ислама из задумчивости, он посмотрел на напарника. Голова его была гладко выбрита, бородка аккуратно подстрижена, а сам он благоухал «Шипром». Орлиный нос, глаза навыкате, теперь он был похож на средневекового работорговца, хотя обычно Бахадин смахивал на Дон-Кихота.
— А ты, я смотрю, решил в свою внешность вложения сделать, — заметил Ислам.
Бахадин приосанился, расправил плечи.
— А что, не идет мне?
— Ну что ты, шикарно выглядишь.
Ислам сжал кулак и оттопырил большой палец. К ним подошел Толик, грузный мужчина лет пятидесяти, токарь из соседнего цеха.
— Чего этот красуется? — спросил он у Ислама и сложенными брезентовыми рукавицами хлопнул Бахадина в пах, тот согнулся, схватившись руками за причинное место. Удар этот был безболезненным, но чувствительным. Это была распространенная шутка на заводе, все о ней знали и береглись, поэтому застигнутый врасплох не обижался. Часто человек спокойно разгибался, думая, что снаряд в одно место два раза не попадает, и в этот момент следовал новый хлопок. Но стреляного воробья на мякине не проведешь. Бахадин сконфузился, укоризненно покачал головой и выпрямился, держа перед собой руки, как футболист в «стенке» перед пенальти.
— Слушай, сколько можно, — с упреком сказал он, — взрослые люди, как дети все равно.
— А ты че это сегодня, цветешь и пахнешь, прямо как архиерей на именинах.
Бахадин по-русски кое-как изъяснялся, но «архиерей» — это было слишком.
— Эй, говори по-азербайджански, — раздраженно сказал он.
Но Толик переводить не стал, он добавил:
— Или по бабам собрался?
— Постыдился бы, — упрекнул его, — дети здесь.
— Это, что ли, дети, — кивая на Ислама, уточнил Толик, — нынешние дети тебе сто очков вперед дадут. Как здоровье-то?