Право безумной ночи
Шрифт:
— Матвей… мне надо с ним. Езжай с Денисом, не оставляй его ни на минуту, а я с Матвеем поеду.
Я взбираюсь в машину и устраиваюсь на полу. Мне так лучше, а главное — я могу держать его, просто положу руку ему на грудь — лохмотья одежды пропитались кровью, но я должна чувствовать, что его сердце бьется, иначе… Я не хочу думать, что может быть иначе.
Дверцы снова открываются, Матвея выгружают на другую каталку и бегом везут в открытую дверь приемного покоя, и я уже вижу Семеныча и Ларису, и я бегу за санитарами, которые везут на каталке моего сына, хоть и не могу
— Оля, отпусти, его нужно осмотреть.
— Осматривай.
— Отпусти его.
— Нет. Осматривай так.
Семеныч что-то еще говорит, но я не слышу, потому что я вся переместилась в свои пальцы — чтобы чувствовать, что его сердце бьется.
— Надо в операционную, отпусти его.
— Везите, но я с ним.
— Оля, в операционную никому нельзя.
— Ты спасешь его?
— Не знаю.
Они увозят его, кто-то берет меня за руку — это Матрона Ивановна. Но мне не до нее.
— Идем, Оля, там второго зашили, ты нужна ему.
— Он будет жив, а Матвей — не факт. Потом.
Я знаю, почему взорвалась машина. Кто-то видел, как я на ней ездила ночью, и решил, что утром я тоже могу на ней поехать — и так бы оно и было, если бы не Матвей. Но взорвалась она не от сцепления, а от сработавшей сигнализации, и вряд ли это намеренно. Значит, мой враг — дилетант, не сумел даже взрывчатку наладить. Просчитался в который раз, и я жива. Ну что ж, имей в виду: солнце встанет, а ты — нет. Я не полиция, я тебя из-под земли достану. Я пойму, кто ты, рано или поздно, но скорее — рано, и в полицию я тебя сдавать не буду.
— Оля, тебя нужно осмотреть, на голове рана…
— Отстань, Лариса.
— Оля…
— По фигу. Скажи мне, он выживет?
— Не знаю. Повреждения очень серьезные, ожоги… Он стоял лицом к машине, а взорвалось под капотом. Направление взрыва было в противоположную от него сторону, то есть задело его слева, там кожа обгорела, возможно, поврежден глаз, ну, и остальное… осколки, разрывы…
— Он выживет?
— Я не знаю.
— Скажи мне правду.
— Думаю, нет. Но Валентин сделает все возможное, а ты уповай на чудо. Сиди смирно, рану надо обработать. У Дениса рваная рана предплечья, он много крови потерял, ну и контузия тоже. Положим его в бокс, пусть отойдет маленько.
— Прививку от столбняка я им обоим два года назад делала.
— Я знаю, я же сама им и колола ее. Оля, нужно принять вот эти таблетки.
— Транквилизаторы? Не надо.
Я должна иметь ясную голову, потому что мне надо подумать. Я вернулась домой и расслабилась, не хотела думать о том, что кто-то дважды пытался отправить меня на тот свет — переживала из-за Марконова, наслаждалась новым уютом, который поселился в нашем доме. Я сознательно отсекла себя от мыслей о том, что произошло, и в итоге заплатил за мою беспечность мой сын!
— Оля, нужно бы прилечь.
— Я просила тебя быть с Денисом? Пожалуйста. Иди к нему и не оставляй его одного ни на минуту. Я… потом приду, скажи ему. Не сейчас.
Он молча выходит, а я остаюсь в маленькой комнате, где Лариса делает свои записи. Я не могу выйти в приемный покой, я не хочу никого видеть, я останусь здесь и закрою глаза, чтобы мысленно дотронуться до своего ребенка — что он там делает, в своем искалеченном теле, не собирается ли он уйти из него туда, где была и я? Но он не может так со мной поступить, он не оставит меня, он должен бороться, потому что если он меня бросит и уйдет…
— Оля, крепись, дочка.
Матрона Ивановна, очень некстати. Все сейчас некстати — все, кто ничем не может помочь моему ребенку выжить.
— На все воля Божья, ты молись, он милостив, услышит.
— Милостив? Как бы не так! Куда он смотрел, когда все это случилось?
— Не надо в сердцах-то. Уймись и надейся. Но вот я думаю, что вытащит его Валентин-то, вытащит, вот как пить дать. Идем, там второго в палату загнать не можем — строптивый у тебя малый, оказывается.
— Они оба такие.
Денька едва стоит на ногах — но стоит. Палата небольшая, всего три кровати, и на одной уже разобрана постель.
— Мам!
— Ложись в кровать. Денис, ты ничем ему не поможешь, если погибнешь от потери крови. Ложись, пусть Лариса капельницу поставит.
— А ты?
— А я здесь посижу, с тобой. Пока соседей твоих нет.
— И не мечтай! — Лариса возмущенно фыркнула. — Вторая кровать для тебя. Вот, переоденься в больничный халат и тоже ложись, нужна капельница, и сейчас придет врач, осмотрит твою голову. Что за семейка такая неугомонная, не уложишь!
— Один-то лежит уже.
— Перестань. Валентин сделает все возможное. А ты знаешь, какой он.
Я знаю, конечно. Семеныч — один из тех врачей, кто может сотворить чудо, и сейчас мне именно что чудо и нужно.
— Я бы пошла туда…
— Оль, в операционный блок тебя не впустят, туда во время операций даже персонал доступа не имеет — только тот, кто задействован непосредственно. Таковы правила, и менять их я не могу.
— А ты можешь пойти и узнать?
— И я сейчас не могу. Оля, прекрати. Убиваться пока рано, и будем надеяться, что и не придется. Раз довезли его сюда живым — а это само по себе уже чудо, имей в виду! — то здесь уж постараемся не отпустить. Работай кулачком, мне вена нужна.
Я отчего-то вспоминаю свой опыт с капельницей и рыжей медсестрой, пахнущей духами, — и мне становится смешно, и я не могу удержаться, и не могу остановиться, и голова моя летит в пустоту, и там я продолжаю хохотать, пока не понимаю, что плачу — но здесь гулко и пусто, и темно. И только рука Матвея такая теплая и настоящая, и я держу его ладонь, крепко, двумя руками, и ветер пытается оторвать его от меня, а я держу его изо всех сил, и не отпускаю, и не отпущу.