Право безумной ночи
Шрифт:
— И поспорили?
— Как же, дура я, что ли, спорить с ним? Клим меня специально предупредил, что спорить с Артуром никогда не надо. Вот я и не стала, а только пуще слезами зашлась. Тогда Артур говорит: «Не реви, а смотри». Взял он расшарпанный учебник, открыл там, где задания, на листе бумаги все расписал — решил задачу. А потом говорит мне: «А теперь фокус, смотри». Берет он эти же цифры, рисует таблицу, ставит средний показатель, высчитывает коэффициент и говорит: «Видишь, разница между первой колонкой цифр и второй? В первой колонке — цифры, которые нам даны изначально. Они отражают то, что нам показывают. А во
— А какой бизнес?
— Консультации и безопасность. Артур все это придумал, а воплотил Клим — он так верил ему, он всегда говорил: то, что задумал Артур, всегда принесет деньги. Они вдвоем были отличной командой — Артур все время придумывал новые фишки, а Клим осуществлял, и успешно. И оба они находили огромное удовольствие в том, что обучали меня — каждый своему. Артур… Ему, я думаю, все-таки нравилось учить меня всему, что знал сам, — я быстро схватываю новое. К тому же его система, все эти таблицы и то, как это вычисляется… Он никому этого никогда не показывал.
— Но почему? Если это работает, то…
— Это работает, еще как! Но если все будут в курсе, то деньги Артур на этом зарабатывать не сможет. А поделиться ему с кем-то хотелось, вот он и научил меня, показал мне свой метод. Эта такая точность и ясность, и так просто, что удивительно, как никто другой не додумался. Артур всегда говорил, что официальная теоретическая наука этого не признает, и не надо, больше заработаем.
— То есть ты работаешь, руководствуясь методом, который изобрел господин Прохоров?
— Конечно. Он сам меня научил, несколько лет подряд ежедневно занимался со мной. Ну а Клим учил меня стрелять, замечать все вокруг, делать выводы из увиденного, не теряться в экстремальных ситуациях. Я что-то среднее между ними обоими, так Артур всегда говорил. Знаешь, я не сразу научилась у них всему этому, но Артур был нашим близким другом, я приняла его так же, как принимал Клим, и думала, что он просто неэмоциональный, а так все равно мы что-то значим для него. Оказалось, нет.
— Как это?
— Когда убили Клима, он пришел ко мне — через неделю после похорон. Я тебе передать не могу то горе, в котором тогда пребывала… Мальчишки маленькие, впереди диплом маячит, вот-вот защита, а я вдова с двумя малышами на руках, хорошо, хоть квартира есть, а деньги заканчиваются, и где их дальше брать, я имею только приблизительное представление. Артур приехал, привез денег, посидел, помолчал — и говорит: часть Клима в их общем бизнесе принадлежит теперь ему. Так прописано в уставе, так оно и должно быть, дело дробить нет смысла. И будет лучше, если я просто выйду за него замуж, и все — Клим бы этого хотел.
— Он понимал, чтоты потеряла со смертью мужа?
— Конечно, понимал, еще бы! Но пришел и сказал мне все это.
— И ты что?
— Ничего. Сегодня я говорила с ним впервые за последние восемнадцать лет. И то это была не моя инициатива. Понимаешь, вот так, буднично, — пришел, сообщил мне, что жить нам с мальчишками не на что, и предложил перебраться в его постель. Так, словно в этом было что-то нормальное. Так, словно речь идет о сделке, причем даже сделке для него где-то тягостной. Вот так в тот день я узнала ему цену и просто вычеркнула его из жизни.
— А чего он хотел сегодня?
— Слил мне кое-какую информацию, но верить ему или нет, я еще не решила, вот когда узнаю, зачем он это сделал, тогда пойму, верить ли мне тому, что он сообщил.
— Поделишься?
— Потом. Валера, а где та папка с фотографиями, что я принесла с работы?
— Где-то у меня на столе лежит среди бумаг. А что?
— Нет, ничего. Просто хотела просмотреть более предметно.
— Там тебя полиция дожидается в ординаторской, и твой адвокат прибыл.
— Сейчас пойду, надо с этим покончить, иначе покоя не дадут.
— Я буду здесь.
— Да, пожалуйста. Охранники, конечно, вещь хорошая, но…
— Я не уйду, не беспокойся.
Так ведь именно это меня как раз и беспокоит.
11
Матвей выглядит ужасно. Перебинтованный, вместо лица — сплошная ссадина, глаз заплыл и закрыт повязкой, об остальном я боюсь даже думать. Но он жив, он дышит, а значит, борется, и я боюсь даже думать о том, что он где-то там сейчас один, и я не могу быть с ним, не могу сказать ему, чтобы он вернулся, я вообще ничего не могу сказать.
— Оля, крепись, дочка!
Матрона Ивановна гладит мое плечо, но она не понимает, каково это, когда твой ребенок вот так страдает, а ты ничем не можешь ему помочь.
— Не плачь только, он же слышит все. Пойду я…
Я хочу остаться со своим ребенком, я хочу, чтобы все ушли и дали мне побыть с ним.
— Как ты тут, малыш?
Они сегодня выведут его из комы, и я хочу, чтобы первое, что он увидит, было мое лицо. Слишком долго он был один, слишком долго я была без него. Я хочу вернуть себе своего ребенка, потому что он родился для долгой счастливой жизни, а не для того, чтобы вот так умереть из-за какого-то подонка, решившего, что… Неважно. Когда я доберусь до него, ему будет настолько плохо, насколько хватит у меня времени и вдохновения.
— Ты стань там, в уголке, — Семеныч щупает пульс Матвея, трогает лоб. — Ну что, мать, держись, не раскисай! Но сегодня я могу сказать, что шанс есть. Уже есть! Первые три дня я не был в этом уверен, но твой парень — настоящий боец.
— Я знаю.
Я не могу сейчас разговаривать, и думать ни о чем не могу — только бы мой сын вернулся ко мне, а травмы — ничего, мы это преодолеем, и лицо подрихтуем, будет лучше прежнего… Только бы он выжил, только бы вернулся к нам! И пусть они с Денькой снова устраивают погром в квартире, пусть… Что угодно, только бы выжил.