Право безумной ночи
Шрифт:
— Оля, ты решила умереть от воспаления легких?
— Плевать. Оставь меня в покое!
— Ну, да. Как же.
Он закрывает воду и рывком выдергивает меня из ванной. Мокрая одежда трещит по швам под его руками, больно врезается в тело, раны на спине, едва зажившие, начинают саднить. Они зажили очень условно, эти раны, — но боль возвращает меня в реальность. Я сейчас так зла, что мне уже все равно, что я стою голая в собственной ванной и у меня зуб на зуб не попадает от холода. И чужой, абсолютно чужой мужик вытирает меня полотенцем и тащит в комнату.
— Отпусти меня немедленно!
— Ну,
Он еще что-то бубнит, а мне холодно, так холодно, что чай в чашке кажется кипятком, но не согревает — меня бьет крупная дрожь, я не могу удержать чашку, да и пользы в ней нет. Кутаюсь в плед, но дрожь не унимается, словно внутри меня завелся кусок льда, заморозивший мою кровь, и я чувствую, что сейчас начну покрываться инеем — холод идет откуда-то изнутри, и его так много, что мне нипочем не выдержать…
Он прижимает меня к себе — его тело горячее, как печка.
— Руки ледяные… Оль, что происходит?
— Холодно…
Меня колотит дрожь, и холод скоро перекинется на все вокруг, я сейчас уже, видимо, буду превращать все вокруг в лед — вот как царь Мидас превращал все в золото.
— Да что ж такое!
Он приносит флягу и, разжав мне губы, вливает в меня какое-то спиртное пойло, которое немедленно превращается в лед в моем желудке. Похоже, холод решил, что мне было слишком тепло.
— Прижмись ко мне.
Я прижимаюсь — он горячий, я пытаюсь согреть руки, а они никак не согреваются, и я не знаю, как это остановить — похоже, ледниковый период настиг меня, и сейчас мне только ореха и белки не хватает. Я представляю себе, как белка примется скакать по мне со своим орехом, и меня душит смех — ну, не могу остановиться, никак! Мы этот мульт смотрели с детьми не раз, и всякий раз эта идиотская саблезубая белка с ее желудем и выпученными глазами вызывала у нас взрыв смеха…
Он целует меня — я пропустила момент, когда надо было остановиться, и он жадно целует меня, и холод, что поселился внутри меня, похоже, заканчивается — потому что он целует мою грудь, его руки очень свободно начали вдруг путешествовать по моему телу, и… Происходит то, что не должно происходить, но остановить это я уже не могу, потому что дрожь, сотрясавшая мое тело, уходит, но на смену приходит совершенно другое, и это неправильно, потому что у меня с Богом договор: никаких больше мужиков. И если я сейчас это не остановлю, кто знает, что будет с моими детьми — ведь я нарушу договор!
Но, наверное, легче остановить танк, чем этого парня. И он знает, что делает — мое тело за столько лет уже позабыло, как это вообще бывает, но секс, похоже, как езда на велосипеде — сколько бы ни прошло времени, ты все равно вспомнишь. И его требовательные ласки превращают мое тело в пылающий факел, и я уже не хочу останавливаться, и в этом нет ничего правильного или рассудочного, и я потом сто раз об этом пожалею, но останавливаться я не хочу. И когда сладкая судорога сотрясает нас обоих, я не хочу думать… ни о чем. Видит бог, я этого не хотела и не планировала, но так уж вышло.
— Мне в ванную надо.
Он прижимает меня к себе с твердым намерением не отпустить.
— Оль, лежи спокойно. Ты уже была в ванной — едва в ледышку себя не превратила. Ну, что с тобой, малыш?
— Ничего. Не надо мне было делать это, лежа на спине.
— Черт подери, я совсем забыл… Сейчас обработаю раны.
— Я сама.
— Лежи спокойно. И перестань пинать себя, если что — инициатива была всецело моя.
— Ага.
Не рассказывать же ему о моем договоре с Богом, он не поймет. Наверное, я могла бы рассказать Лариске, но она тоже не поймет, а больше у меня и нет никого. Как-то так я прожила на свете, что не завела ни друзей, ни закадычных приятелей. После того, что сотворил Артур, я больше никого к себе так близко не подпускала.
— Оль, перестань кукситься. Давай поспим. Тебе надо поспать.
Мне надо сейчас носом землю рыть, решая, что дальше делать, а я лежу голая в постели неизвестно с кем, а мои дети…
Сотовый загудел — я схватила его, так и есть, звонит Марконов.
— Люша, парни прилетели, уже оба в клинике, Матвея сегодня осмотрят и наметят план лечения. Он перенес полет хорошо — ну, насколько это возможно в его состоянии, и я думаю, все с ним будет в поряде. Люша, ты меня слышишь?
— Да, Виталик, слышу. Спасибо тебе, я…
— Все, пока, некогда мне. Созвонимся.
Где-то там фоном его разговора звучит женский смех — я так понимаю, это его испанская «смешная» телка. Ну что ж. Значит, она ему подходит больше.
— Виталик, один вопрос можно?
— Да, спрашивай.
Женщина на заднем плане что-то кричит, голос у нее какой-то противный и визгливый. Так ему и надо, болвану.
— Виталик, почему ты спросил меня об Артуре Прохорове?
— Люша, было одно интересное обстоятельство, сейчас недосуг рассказывать, я Ершову велю, он объяснит. Все, мне пора, пока.
— Пока, Виталик.
Он отключает связь, а я молча пялюсь в стенку, сжимая в руке сотовый. Что-то он мне недоговаривает, Марконов, уж настолько-то я его знаю, чтобы понять — он что-то мне недоговаривает.
— Оль, если ты думаешь, что я тебя ему отдам, значит, ты сошла с ума.
— Ты не можешь на это повлиять.
— Еще как могу! — Он обнимает меня и прижимает к себе. — Оль. Все, игрушки закончились. Давай попробуем что-то построить. Как мы уже выяснили, у нас полно точек соприкосновения: мы вполне мирно можем сосуществовать в одной квартире, я нашел общий язык с твоими сыновьями, и у нас отличный секс. А еще меня не пугает твоя привычка стрелять в людей. Это немало. А теперь ты поспишь, и мы потом сядем и подумаем, что же нам делать дальше, хорошо?