Право выбора
Шрифт:
Спорить не имело смысла.
— А что за картина на стенке под мешковиной?
Киприян смутился.
— Да так. Лет десять назад пробовал. Ничего не вышло.
Все же снял чехол, и я увидел портрет Насти Куржей, писанный маслом. Именно такой она была тогда: гордая, с венцом волос на голове. Художник сумел уловить выражение губ и глаз. Он сумел передать еще нечто, почти неуловимое, одухотворить милое девичье лицо.
— Похожа? — спросила Настя и рассмеялась.
Я взглянул на нее.
— Да, очень.
— Неправда. Сейчас я уже старуха. Тридцать лет — бабий век.
И
Вернулись к столу, заговорили о прошлом. Вспомнить было что. Не обошли и Катю Ярцеву.
— Время-то как летит, — сказала Настя. — Екатерина Иннокентьевна вон большим человеком стала, а я как была дурой, так и осталась. А тогда соперницами были — вспомнить смешно…
— Сиди уж ты! — одернул жену Кипря. — Всегда у тебя бес на языке.
Она заливчато рассмеялась, а я почему-то почувствовал себя неловко. Спросил:
— Ну и как она теперь?
— По службе все идет как по писаному, — ответила Настя, — а вот в семейной жизни уж не повезло, так не повезло.
Лицо Киприяна помрачнело, он бросил на Настю свирепый взгляд:
— Хватит турусы на колесах разводить! Вот уж подлинно дура. Не наше дело других судить. Помолчала бы лучше.
Я понял, что настала пора распрощаться с хозяевами. Взглянул на стенные часы: полтретьего!
— Ну, пойду.
Меня проводили за порог.
— Захаживай! — сказал Киприян.
— Наведывайтесь, — попросила Настя.
Вышел за калитку. Они все еще стояли на крыльце. В освещенном квадрате открытой двери четко рисовались две фигуры: высокая, широкоплечая мужская и рядом — статная женская.
Я шагал по заснувшему поселку. Брехали собаки. Вдали над карьером поднималось голубоватое зарево. Оно напоминало огромное светящееся яйцо, упавшее на тайгу. Ночной воздух, настоянный на лиственничной хвое, был неподвижен.
Я только что разговаривал с людьми, которых знавал когда-то…
Нет, встреча не взволновала, не потревожила душу. А ведь тогда я говорил Насте о своей любви и мы строили планы на будущее. Но любил ли я тогда?.. Да и любил ли я вообще кого-нибудь по-настоящему?
Только один раз, когда мы уже стояли на крыльце, я ощутил нечто — это когда она легонько ответила на мое рукопожатие. Я узнал ее руку, мягкую, теплую, и почему то сладко заныло в груди. Но все было слишком мимолетно. И кроме того, наши дороги увели нас слишком далеко друг от друга.
Катя… Мы до сих пор так и не встретились, но я уже узнал кое-что о ней. Не повезло в семейной жизни… Значит, она замужем. И кто он, ее избранник?
Да, да, все очень любопытно в этом мире… И особенно когда встречаешь старых друзей…
7
Ясные весенние дни. Каждый листочек просвечивается насквозь. За нашим домиком — непролазные заросли дикой смородины. Иногда пройдет по тайге безмолвный ветер, и потянет оттуда терпким ароматом. А выше — желтовато-красные колонны даурских лиственниц, поднимающих свои сизые кроны чуть ли не на сорок метров. Каждое утро я встаю в пять часов, брожу по лесу, наполненному птичьим гомоном, прислушиваюсь к шорохам, трещанию кедровок. Капает вода с веточек бересклета. И сколько росистого сверкания вокруг, сколько света! Можно плестись вдоль ручья, прыгать с валуна на валун; можно забраться в угрюмый кедрач и слушать торжественную тишину.
А однажды мы обнаружили совсем неподалеку от нашего дома следы: ночью к человечьему жилью приходил сохатый. Тайга, тайга… Лесосеки, лиловый пламень багульника, сияющие натеки смолы на серебристой коре кедров. Но главное, конечно, наш рудник Солнечный. Еще вчера Бакаев пообещал:
— Примем смену — сядешь заместо меня.
До утра я лежал с открытыми глазами, пытался представить, как все произойдет. Прошла уже неделя, и я постепенно освоился с новым положением. Появились заботы: нужно чистить, обтирать, промывать машины, смотреть, чтобы на коллекторы генераторов не попадала смазка, шлифовать их стеклянной бумагой, подтягивать болты и гайки, щупать подшипники. Несложная, спокойная работа.
И вот Бакаев решился посадить меня за рычаги, оставить в кабине одного. В восемь часов приняли смену, проверили смазку узлов, осмотрели ковш и тросы.
В забое остановился состав.
— Ну, давай! — сказал Бакаев.
Для него это было обычное дело. Он стоял в стороне со скучающим видом, засунув руки в карманы комбинезона, дымил папироской. Коричневые глаза глядели сонно, щурились от утреннего солнца. И только Юра Ларенцов, по-видимому, понимал мое состояние — помахал кепкой, крикнул:
— Ни пуха ни пера!
Я улыбнулся немного растерянно и, подавляя внутреннюю дрожь, поднялся в кабину. Сейчас Бакаева рядом не было, он во всем полагался на меня. Это было испытание, проверка того, чему я научился за неделю.
Пальцы непроизвольно немели, оторопь мешала сосредоточиться. Только бы не спутать правое и левое!
Когда ладони легли на рукоятки, а ноги нащупали педали, я неожиданно успокоился. Плавно, почти флегматично подал правую рукоятку на себя — ковш поднялся. Остальное пошло почти механически: подавал рукоятки то от себя, то на себя, нажимал то на левую педаль, то на правую, и огромная машина, послушная моей воле, поворачивалась то влево, то вправо.
Экскаватор врезался стальными челюстями в мясисто-красный навал, ковш закрывался, массивная сварная рукоять поднималась, стрела стремительно неслась вправо, ковш повисал над думпкаром. Стараясь, как советовал Бакаев, совмещать работу подъемом и напором при подаче ковша на выгрузку и при опускании в забой с поворотом, я дважды ударил ковшом о борт вагона. В кабину влетел разъяренный машинист, погрозил мосластым кулаком.
Постепенно я приспособился, забыл, что от сегодняшнего испытания зависит многое. Вернулось то, что считал навсегда утраченным: оказывается, я не забыл ничего. Вернулась прежняя злость в работе, точность движений, зоркость глаза. Будто с той поры и не было иной жизни, будто все двенадцать лет я и не вылезал из кабины экскаватора! Черт возьми!.. Мы еще можем… Мы можем. И не хуже других. Недаром наша трудовая слава тогда шла по руднику…