ПРАВОЕ ПОЛУШАРИЕ

Смирнов Алексей Константинович

Кто-то возмущался:

– Ныне, знаете ли, не девятнадцатый год!… Надо, граждане, составить бумагу. Террор уж давно отменили… только-только наладилась жизнь…

Те, кому двадцать седьмой год представлялся не столь безоблачным, помалкивали. Некоторые изнеможенно сквернословили, проклиная неведомо чью классовую близорукость, попустившую захватить своих, близких.

Константин Архипович Фалуев умирал - так он сам, во всяком случае, расценивал свое дремотное состояние, забытье. Теперь ему виделись старые театральные афиши, укутывавшие ныне обесславленные, ободранные тумбы; ему грезились пруды, чистые и не очень; скользящая лодка, кружевной зонтик, а еще - два больших чайника, пироги, сточенный хлебный нож и карточный веер

в незнакомых изящных руках. Фалуев замерзал, отдавая зиме последнее тепло. Посреди церкви, поставленная будто бы в издевательство - при распахнутых-то дверях - торчала железная печка; у тех немногих, что расположились возле нее, лица розовели ядовитым румянцем: они жадно вдыхали дым и постепенно упитывались угарным газом. Печка служила центром живой окружности; кругов было много; чем дальше было от центра, тем меньше прока было от зипунов, тулупов и телогреек.

Все это были задержанные для выяснения; выяснять не спешили, ибо в недолгом пути успели-таки затеряться некие бумаги, да и выяснилось бы одно: поголовно, скопом и чохом - на Север; поэтому всех, по старой привычке, согнали в церковь и, похоже, прочно забыли: не давали ни пить, ни есть, а некоторых от скуки стреляли, когда конвою надоедало палить по воронам. На внутренних стенах храма виднелись кровавые росчерки и кляксы на высоте роста среднего взрослого человека. Мороз исправно приглушал затхлый запах, который тянулся легкой смрадной ниточкой, обещая неизбежную смерть. В алтаре назначили быть нужнику, куда многие отказывались ходить, предпочитая оправляться на месте; таких изгоняли из круга внутреннего во круги все более и более внешние, на периферию, откуда Шишов и Емельянов выдергивали особенно провинившихся и пускали в расход за саботаж и контрреволюционную антисанитарию.

2

Было несколько человек, с которыми Фалуев успел близко сойтись: Лебединов; неясных дел разночинец - будто бы литератор; бывший преподаватель гимназии Боков, слишком громко и в любом случае - запоздало негодовавший по поводу упразднения еров и ятей; отец Михаил и Двоеборов, делопроизводитель, имевший несчастье напортачить в документации - да так, что в его небрежности признали умысел и заподозрили - а, следовательно, и обвинили - в заговоре. Очутившись в неволе, все пятеро очень скоро утратили наружную индивидуальность и сделались похожими друг на друга, рознясь лишь бородками и бородами. Константину Архиповичу, непривычному к лишениям в силу особой изнеженности и склонности к умственному труду, пришлось туже всех. Доктор по роду занятий, он, совершенно для себя неожиданно, был обвинен в сочувствии и пособничестве недобитым эсерам, а то и кому похуже. На первом же допросе, длившемся минуты три-четыре, ему разбили лицо и посулили такие страшные вещи, что Константин Архипович не воспринял угрозы, не пропустил их через себя. Теперь он быстро угасал, все реже выплывая из морока. Их компания располагалась в одном из внешних кругов, далеко от печки; растирания, щекотка и шлепки больше не помогали.

– Исповедуйте его, - не попросил, а приказал отцу Михаилу преподаватель Боков.

Тот без лишних слов перебрался поближе к Фалуеву и шепотом пригласил открыть душу. Но Константин Архипович ответил новым потоком бессвязных и сентиментальных воспоминаний. В его сумбурных речах сквозила жалость к себе, вызванная событием мелким и не способным к пробуждению сильных эмоций: он вспоминал, как рассыпал лото, маленькие бочоночки, хранившиеся в самодельном мешочке. В сложившихся обстоятельствах сообщение о лото казалось уместным не больше, чем вдумчивые беседы о георгинах и флоксах.

Лебединов покачал головой:

– Очень некстати нахлынуло. Или, может быть, напротив - ко времени?

Фалуев переключился на рассказ о дочкиной пукле: именно так она именовала свою любимую куклу - фарфоровую, богато наряженную.

Двоеборов сидел рядом и сосредоточенно

дышал на пальцы. Ничто не выдавало в нем способности к бездумному и опасному героизму, который открылся в нем спустя какие-то пять минут. Делопроизводитель втянул кисти в рукава рваного пальто, поднял глаза и внимательно, спокойно огляделся. Вокруг него вповалку лежали угрюмые люди; кто-то пытался спать, кто-то ожесточенно и тихо переругивался, иные затаились, пристально созерцая ближайшую к себе спину остановившимися, невидящими глазами. Некоторые, воровато озираясь, что-то жевали и откусывали так ловко и поспешно, что никому не удавалось рассмотреть, от чего они, собственно говоря, откусывают. Лики святых, местами оскверненные и изуродованные, глядели торжественно: святые словно хотели показать, что пробил их час.

– Эй, вы!
– невозмутимо и весьма отчетливо позвал Двоеборов.

Красноармейцы Емельянов и Шишов, увлекшиеся стрельбой, не сразу сообразили, что обращаются к ним. К тому же где-то затарахтело нечастое в той местности авто, и стражи развернулись посмотреть, кто пожаловал.

– Я к вам обращаюсь, буревестники, освобожденные пингвины, - повторил делопроизводитель.

Шишов лениво посмотрел, кто там гавкает возвышенным слогом.

– Собаки, - дружелюбно сказал Двоеборов.
– Демоны.

Голос его, вполне миролюбивый, напоминал в то же время звучанием нечто подземное, горячее и грозное, готовое вырваться на поверхность вулкана.

– Молчите, - хором велели встревоженные Боков и Лебединов. Отец Михаил заспешил с молитвами, догадываясь, что ему могут и не позволить докончить начатое.

– Ты нам?
– спросил Емельянов с искренним изумлением. Он даже утратил свою обычную пролетарскую суровость и был готов на равных с Двоеборовым, дружески, посмеяться над казусом.

– Тебе, быдло, - подтвердил тот.
– Посмотри, нелюдь, какой человек кончается.

Емельянов окаменел.

– Ты погоди, - остановил его Шишов, видевший, что брат по оружию сейчас испортит все дело скоропалительным и вполне предсказуемым решением.
– Шлепнуть мы его успеем. Ну-ка, иди сюда!
– крикнул он Двоеборову.

Двоеборов пришел в состояние исступления, для которого немощность Константина Архиповича стала последней каплей. Оно, при внешней невозмутимости, взорвалось, и делопроизводитель пер на пушки не то что с сабелькой, а и вовсе без сабельки. Ему сделалось очень легко и свободно, ибо он перестал быть собой - а может быть, начал, однако новый статус был столь непривычен и летуч, что почти не осознавался. Двоеборов, следовательно, все-таки перестал быть собой. Впереди его ждало будущее, прочно и наглядно оформившееся в виде Шишова.

– Не трогайте его, - вмешался Боков.
– Вы разве не видите, что он помешался?

– Блаженный, - вторил ему отец Михаил.

Емельянов, согласно кивая, заряжал опустевшую винтовку.

– Вы тоже к нам пожалуйте, - пригласил он, не отрываясь от своего занятия.

В церкви воцарилась тишина. Она нарушалась лишь потрескиваньем печного огня, в котором, за отсутствием дров, догорали жалкие пожитки арестованных. Тем запретили брать доски из штабеля.

– Надо идти, - негромко сказал Лебединов.
– Не все ли равно - раньше или позже?

Кряхтя, он поднялся.

– Мы выйдем!
– закричал он.
– Оставьте в покое больного. Неужели вам мало четверых?

– Вообще-то, господа, я никуда не собирался идти, - мрачно обронил Боков.
– Но раз уж приходится…

В годы, минувшие после переворота, пока набирала силу новая власть, опасные словечки и выраженьица типа "господ" придерживались в запасе и высказывались все реже; теперь прорвало.

Шишов не согласился с предложением.

– Считаю до двух, - сказал он.
– А потом - на кого Бог пошлет. Тьфу, стерва!… Не Бог пошлет, а пролетарский гнев падет.