ПРАВОЕ ПОЛУШАРИЕ

Смирнов Алексей Константинович

– Это мы уладим!
– Ягода внезапно расхохотался, выхватил наган и послал пулю точнехонько в переносицу святого Андрея. У Ильи Ивановича заложило уши; ноздри расширились, помимо воли обоняя пороховой дым.
– Передовая наука не потерпит… слыхали, небось, что в Москве уже переделали в человека собаку? То-то же… Будет вам питомник, - в его голосе вдруг обозначилась власть, и на миг проступил совсем другой Генрих Григорьевич, несовместимый с самоваром и дачной праздностью.

…Прибежал с переносным столиком толстый, крестьянского вида Моторченко; убежал, вернулся с подносом.

– Рюмочку,

Илья Иванович?
– гостеприимно предложил Ягода.

Иванов не посмел отказаться. Выпили мадеры.

– Так вот, - Ягода принял деловой вид.
– С нашей стороны вы можете не ждать никаких препятствий - одно лишь содействие. Материала у нас предостаточно. Сколько попросите, столько и выделим - сотню, две, тысячу. Обо всех случаях саботажа и нежелания сотрудничать докладывайте лично мне. У меня к вам будет одна личная просьбочка… не откажите.

Профессор напрягся.

– Обезьянку бы мне, - заискивающе попросил Генрих Григорьевич.
– Очень хотелось бы попробовать самому и тем внести лепту. Помоложе, а?

– Самца или самочку?
– ляпнул Илья Иванович.

Ягода не обиделся, снисходительно улыбнулся:

– Самочку, какую-нибудь пампушечку. Наряжу гимназисткой. Но это строго между нами, вы понимаете? Подписки не требую, дело довольно деликатное. Рассчитываю на ваше понимание.

Иванов, давно истребивший в себе предрассудок брезгливости, испытал слабое подобие головокружение. Ему отчего-то расхотелось пить чай, и он отставил чашку.

– Приложу усилия, - пообещал он.
– Я верный слуга молодого отечества и готов сотрудничать с правительством во всех устремлениях оного.

Профессор сдержал слово, так что Ягоде достались целые две самки, молоденькие, близняшки. Обе они искусали зампреда; это сыграло не последнюю роль в решении об аресте Ильи Ивановича шестью годами позднее. Как у подавляющего большинства людей, сознательно или подсознательно ожидающих пули, сейчас в лице Иванова помимо его воли проступило нечто мученическое, высокое, иконописное, а потому Ягода подумал, что - лично бы, с особенным удовольствием, поразил ему сперва левый глаз, а потом - правый.

7

Состав подобрался пестрый; пассажирские вагоны чередовались с товарными.

Младоконь поселил своих пассажиров в товарный вагон, где уже находилось человек тридцать; по своему виду вся эта публика безнадежно выпадала из мозаики благонамеренных элементов. Новое обиталище удручало: сено-солома, навозные кучи, холодные сквозняки - тем удивительнее был обед, накормили неожиданно сытно.

Фалуев полностью пришел в себя. Правда, он до сих пор наполовину мыслил себя в покинутой церкви - не разумом, но общим восприятием действительности, которое не спешило перемениться.

– Что думаете, Константин Архипович?
– обратился к нему Боков. Было темно, дверь придвинули и заперли.
– К лучшему оно обернулось или как?

– Не знаю, Василий Никитович, - честно сознался Фалуев и привычно поднес руку к лицу, чтобы поправить очки, но тех не оказалось.

Когда

поезд тронулся, Лебединов устроился возле самой широкой щели, чтобы докладывать остальным о пути следования. Попутчики подобрались нелюбопытные, предпочитавшие жаться гуртом в середке; на место у щели, где сильно дуло, никто не претендовал, и Лебединов беспрепятственно следил за голыми лесами и белыми полями. Но вскоре не выдержал и он, покинул свой пост и перебрался поближе к товарищам. Их группа сделалась сообществом побратимов, а потому держалась особняком от остальных подневольных, которые не особенно и стремились к смычкам, глядели настороженно и в большинстве своем принадлежали к деклассированному сословию, еще не успевшему выродиться в уголовное.

– Двоеборов, возьмите себя в руки, - Фалуев, вернувшийся к жизни, немедленно взялся за привычное ему лечебно-профилактическое дело.
– Эдак вы, голубчик, расхвораетесь. Тоска плохо сказывается на почках… К чему сокрушаться? мы теперь - как небесные птицы, не думающие о завтрашнем дне…

Делопроизводитель, еще недавно вступившийся за Константина Архиповича, отвечал не без иронии - только лицо оставалось прежним, безучастным:

– Никак вы, Константин Архипович, уверовали?

– А если и так - что здесь такого?

– Нам всем было знамение… я хотел сказать - вразумление, - подал голос отец Михаил.
– И камень уверует - не потешайтесь, господин Двоеборов, над неофитством.

– И кто послужил орудием?
– ехидно осведомился тот.
– Товарищ Младоконь?

– Он, - серьезно кивнул батюшка.
– Во храме Божьем, коему разрушену быть попущено, с соизволения Божьего оказались; Его же промыслом из храма вышли, как иудеи из плена Египетского…

– Вы не на амвоне, отец Михаил, говорите тише, - напомнил Лебединов.
– И проще, как трудовой народ изъясняется. Не искушайте Господа-Бога вашего.

Двоеборов снизошел до легкой жалостливой мимики:

– Стало быть, наш освободитель, наш комиссар Младоконь - Моисей?

– Ничуть не удивлюсь, - поддакнул Боков, грешивший симпатией к "черной сотне", но, как ни странно, не упускавший случая поддеть отца Михаила.
– Известно ли вам, сколько таких Моисеев к нам переправили германцы? Что там один пломбированный вагон - эшелоны!… Этот Моисей многолик… он потрудился в ипостаси Младоконя, теперь опекает нас в лице Иегоды Еноха Гершоновича… Скоро будет вам и неопалимая купина… да к сорока годам трудовых работ…

Фалуев оглянулся:

– Прекратите, господа. Не будьте детьми, на нас донесут.

– На нас и так донесут и уже донесли, - возразил Боков.
– С Божьего соизволения…

…Паровоз набирал скорость, то и дело испуская гудки от переизбытка революционных чувств. Пейзаж не менялся, но Лебединов, вернувшийся к наблюдению, отметил, что поезд и в самом деле летит на юг.

– Сразу нас, во всяком случае, не кокнут, - произнес он задумчиво.
– Иначе к чему такие путешествия?

– Не забывайте, что их действия иррациональны, - мрачно ответил Боков.
– Запросто могут отправить на расстрел, скажем, в Сухум, и сами не сумеют объяснить, почему туда.