Предание о старом поместье
Шрифт:
— Животных…
— Коз, наверное?
— Да, главным образом коз.
Все это время он крепко сжимал ее запястье. Но тут он резко отшвырнул ее руку. Он в страшном гневе отвернулся от Ингрид, точно она коварно преподнесла ему злобную клевету.
Но это чувство отступило перед другим, которое ранило его еще глубже. Четко, как на картине, возникла перед его глазами фигура рослого далекарлийца, согнувшегося под тяжестью огромного мешка. Он хочет войти в крестьянскую избу, но навстречу ему выбегает маленькая жалкая собачонка. Он останавливается и беспрестанно кланяется этой собачонке,
И при виде этой картины неодолимый страх снова охватил его. Под влиянием этого страха видение исчезло, но вместо него ему послышались голоса. Он слышит хохот, громкие выкрики, насмешки, оскорбления. Пронзительные детские выкрики звучат особенно оскорбительно и пугающе. И снова, и снова режет слух одно слово, которое выкрикивают, повторяют, шепчут:
— Козел! Козел!
И все это относится к нему, Гуннару Хеде. Это была его жизнь. И снова почувствовал он этот невыразимый страх, который он нес тогда в своей душе, омраченной безумием.
— Это был я! Это был я! — повторял он, ломая руки.
И в следующее мгновение он упал на колени перед скамейкой, уронил на нее голову и разразился рыданиями.
— Это был я! — выкрикивал он, плача. — Это был я!
Хватит ли у него мужества жить с этим сознанием? Он был жалким дурачком, осыпаемым насмешками, всеми презираемым.
— О, пускай бы я снова потерял рассудок! — воскликнул он, стукнув кулаком по скамье. — Ни один человек на свете не в силах вынести такое!
На миг он задержал дыхание. Тьма стала надвигаться на него, как желанный избавитель. Она обволакивала его, словно пеленой. Губы его расплылись в усмешке. Он почувствовал, как обмякли его черты, как взгляд его снова стал бессмысленным взглядом помешанного.
Но так было куда лучше. Иного он не вынесет. Осмеянный, гонимый, презираемый всеми дурачок! Нет, нет, лучше опять потерять рассудок и не сознавать всего этого! Зачем ему возвращаться к жизни?
Ведь все будут его презирать. И мягкая, летучая пелена тьмы стала обволакивать его.
Ингрид стояла тут же и все видела. Она понимала его страх, и ей было ясно, что вскоре все будет снова потеряно. Она ясно видела, как безумие вновь овладевает им. Она была вне себя от ужаса, и мужество окончательно покинуло ее. Но прежде чем он опять потеряет рассудок и страх овладеет им настолько, что он никому не позволит приблизиться к себе, она по крайней мере должна проститься с ним и со всеми своими надеждами на счастье.
Хеде почувствовал, как Ингрид подошла к нему, опустилась рядом с ним на колени, обвила руками его шею, прижалась щекой к его щеке и поцеловала его.
Она не погнушалась подойти близко к нему, безумцу, не погнушалась поцеловать его!
Во тьме послышалось слабое шипение. Клочья тумана чуть отступили. Казалось, нацеленные на него змеиные головы шипят от злости, что не могут укусить его.
— Не убивайся так! — сказала Ингрид. — Не надо! Никто и не вспомнит о том, каким ты был раньше, как только ты выздоровеешь!
— Я хочу опять вернуться в безумие, — сказал он. — Я не смогу этого вынести. Это невыносимо — постоянно
— Нет, ты сможешь, — сказала Ингрид.
— Никто не сможет этого забыть, — жаловался он. — Я был ужасным. Никто не сможет меня полюбить.
— Я люблю тебя, — сказала она.
Он недоверчиво посмотрел на нее.
— Ты поцеловала меня, потому что боишься, что я снова сойду с ума. Тебе просто жалко меня.
— Я могу поцеловать тебя еще раз, — сказала она.
— Ты говоришь так, потому что знаешь, что мне это необходимо.
— Тебе необходимо знать, что кто-то любит тебя?
— Необходимо ли мне это? Мне? О, Господи! Дитя! — воскликнул он, высвобождаясь из ее объятий. — Как смогу я вынести все это? Я буду знать, что любой человек, увидев меня, подумает: «Он был помешанным, он кланялся собакам и кошкам».
Новый приступ отчаянья овладел им. Он упал и заплакал, закрыв лицо руками.
— Лучше снова потерять рассудок! Я слышу, как они кричат… Я вижу себя. И этот страх, страх, страх…
Но тут Ингрид потеряла терпение.
— Что ж, будь по-твоему! — вскричала она. — Стань опять помешанным! Как это по-мужски — стремиться к безумию ради того, чтобы быть избавленным от страха!
Она кусала губы, давилась слезами и, не находя подходящих слов, схватила его за руку и с силой встряхнула.
Она была вне себя от горечи и гнева из-за того, что он снова ускользает от нее, что он не хочет сопротивляться и бороться.
— Тебе и дела нет до меня, тебе нет дела до своей матери! Стань опять сумасшедшим, и тогда тебе будет спокойно! — Она еще раз встряхнула его. — Ты говоришь, что не в силах вынести страх. А ты подумал, каково будет тому, кто ждал тебя всю жизнь? Если бы ты жалел хоть кого-нибудь, кроме себя, ты, наверное, сумел бы выстоять в борьбе с недугом и вновь стал бы здоровым. Но тебе никого не жалко!
Ты являлся мне в моих снах и видениях и так трогательно молил о помощи, но наяву тебе помощь не нужна. Ты воображаешь, что горше твоих страданий ничего на свете нет! Но есть ведь и другие, которым, может быть, во сто крат хуже, чем тебе.
Хеде наконец поднял взгляд и внимательно посмотрел ей в лицо. Оно не было красивым в эту минуту. По щекам катились слезы, рот искажала гримаса плача, который не давал ей говорить. Но ему отрадно было видеть ее в таком исступлении. Удивительный покой охватил все его существо. Он почувствовал бесконечную, огромную благодарность. Нечто огромное и прекрасное пришло к нему посреди его унижения. Это была любовь, большая, преданная любовь.
Он жаловался на свое ничтожество, а любовь уже стучалась к нему в дверь. Дело не в том, что его станут просто терпеть, когда он вернется к жизни. И даже не в том, что люди не будут смеяться над ним.
Перед ним была та, которая любила его, тосковала по нему. Она говорила ему жестокие слова, но в каждом ее слове трепетала любовь. И ему казалось, что она не бранит его, а сулит ему троны и королевства.
Она рассказала ему, что в ту пору, когда он был сумасшедшим, он спас ей жизнь. Он пробудил ее от смертного сна, унес ее, защитил ее. Но этого ей было мало. Он нужен был ей сам.