Предатели

Безмозгис Дэвид

Лиора и Котлер сидели немного поодаль друг от друга и молчали. Потом Лиора протянула руку и вложила ее в ладонь Котлера. Теперь они сидели, держась за руки, но по-прежнему не говоря ни слова. Это было прощание — что тут скажешь? Интересно, подумала Лиора, если б они не приехали в Ялту, не встретили Танкилевича и Бенцион не совершил бы самострел, могло ли у них все сложиться иначе? Или ход событий был предрешен? Лиора представила Бенциона — как он лежит в больнице, с искалеченной рукой. Он всегда казался ей скромным, серьезным, прямодушным мальчиком. Ее приязнь к нему, к Дафне да и к Мирьям никак не уменьшилась. Они приняли ее как свою, и это была для нее честь. А теперь она не сможет ни навестить его, ни передать открытку с пожеланием скорейшего выздоровления. Не приходилось сомневаться, что на такой поступок его толкнули пертурбации не только в стране, но и дома. Совсем

скоро они снова во все это окунутся, и ей тоже предстоит решать, как жить дальше. Так что она рада была посидеть в полутьме и продлить их прощание — момент самой светлой близости за все их путешествие. В целом же от поездки осталось ощущение смутного неудовольствия. Ей вдруг открылось то, что следовало бы понять давно. Отказ Котлера не пойти на компромисс там, на скамейке в парке, стал предвестником краха не только его брака, но и их романа. Эта поездка, с которой, казалось, начнется их новая жизнь, положила ему конец. Если копнуть глубже, их с Котлером отношения с самого начала строились на непрочной основе. На девичьей влюбленности, на которой надо было бы поставить точку. Ей захотелось, чтобы святой оказался еще и мужчиной. С тем же успехом можно было захотеть, чтобы день сделался еще и ночью. Святой любит не кого-то одного, а весь мир, тогда как мужчине дороже всего мира одна-единственная. Поэтому со святым может жить лишь святая. А она не святая, хоть, было время, и стремилась ею стать.

Думая, будто ты для кого-то недостаточно хорош, ты словно ставишь это ему в укор, однако укорить Баруха, считала Лиора, имела право лишь она. И больше никто в мире. В мир они вернутся, когда встанут в очередь на рейс в Тель-Авив и их опознают. В кабинете у Нины Семеновны прозвучал первый звоночек. Все стало ясно по ее лицу, когда они вошли, а также по тому, как она отнеслась к просьбе Баруха. Собственно, они и ожидали чего-то в этом роде, но это уже было через край.

— Если все откроется и возникнут проблемы, — спросила Нина Семеновна, — кто меня защитит? В таком ли вы сейчас положении, чтобы гарантировать мне защиту?

— Что до гарантий, — сказал Котлер, — то даже в лучшие времена никто ничего гарантировать не может. Сделайте это не потому, что у вас есть гарантии, а потому, что так правильно.

— Тогда я лучше буду думать, что это неправильно.

— Ни к чему его наказывать. Если уж я смог его простить, то и вы сможете.

Нина Семеновна резко повернулась к Лиоре.

— Вы все сидите и молчите. Полагаю, нам стоило бы узнать и ваше мнение?

Котлер тоже повернулся к Лиоре.

— Пусть живет, — сказала она.

Кода

В самолете до Тель-Авива Котлер надвинул шляпу поглубже. Он сидел посредине, Лиора у окна. Возле прохода расположился молодой хасид с пейсами, весь в черном. Вообще-то в центре полагалось сидеть Лиоре, но хасид вежливо попросил их поменяться местами. Он не стал объяснять почему, а они не стали спрашивать Самолет был набит под завязку. Затевать споры о равноправии было ни к чему.

Рейс выполняла украинская авиакомпания, и на борту наблюдалось смешение людей, какое теперь случается только во время таких полетов. Их самолет походил на маленький летучий штетл. Оживший рассказ Шолом-Алейхема. Бок о бок, ряд за рядом сидели евреи всех толков. Одни хасиды молились Богу по-своему, хасиды соперничающего толка — по-другому, сионисты-ортодоксы — по-третьему. Были семьи из торгового сословия — они говорили на иврите, и семьи так называемых бизнесменов — эти общались по-русски. Были, подобно Котлеру с Лиорой, представители творческих профессий и интеллектуалы, озабоченные великими философскими вопросами. И молодые американские евреи, беспечные, легкомысленные и недалекие — они не знали исторических потрясений и доверчиво смотрели на мир. Тут и там сидели русские и украинцы, спокойные и невозмутимые, за долгие годы привыкшие к любым евреям. Это была модель сосуществования, какой мир не знал, какую нигде и никому не удалось создать. Приземлится самолет — и они снова рассеются, разбредутся каждый по свою сторону баррикады.

Как все изменилось, подумал Котлер, по сравнению с его первым прилетом в Израиль. Чуть ли не с точностью до наоборот.

Четверть века назад его переполняла радость. Его ждал весь Израиль. Премьер-министр официально прислал за ним самолет. Они летели из Праги в Тель-Авив — только израильский экипаж, два дипломата, Мирьям и он. Это был зенит его жизни. Его переполняли надежды и оптимизм.

Сейчас, на борту самолета, среди соотечественников, в идеальном для себя окружении, он прятался под

шляпой. При мысли об Израиле его все так же охватывало радостное изумление: после многих тысяч лет изгнания его народ вернулся на родину, ему повезло родиться в это время, он одолел ужасных врагов и обрел место здесь, — но за ее будущее было страшно. Соотечественники больше не ждали, сгорая от нетерпения, его в аэропорту. Напротив, он стал мишенью для презрения и насмешек. Время его миновало. Страна жаждала нового, совсем другого героя. Вероятно, ему стоит гордиться, ведь некогда он все же сумел стать для нее героем.

Но он помнил, как в тот вечер, четверть века назад, когда перед ним впервые промелькнула эта земля, когда перед глазами пронеслись темные очертания Иерусалима, древнего города, всего в огнях, — сердце его увеличилось до предела, словно кто-то взял его сверху и снизу и потянул, глаза наполнились слезами вековечного горя и благодарности, а в голове чей-то таинственный голос громко произнес слова псалма: «Когда возвращал Господь плен Сиона, мы были как бы видящие во сне»^[33]. Он помнил, как крепко сжал руку Мирьям и не отпускал ее, пока они снижались, потому что от нетерпения ему хотелось выскочить из самолета, помнил взлетную полосу и на ней почетный караул, духовой оркестр, полощущиеся на ветру флаги и лица тысяч ликующих людей — еще до того, как он вышел к ним, они не удержались и запели.

«Давид, сын Израиля, пребудет, пребудет вовек!»

Коротко об авторе

Дэвид Безмозгис (р. 1973) — канадский писатель и режиссер. Родился в Риге, в возрасте шести лет иммигрировал с семьей в Канаду. Окончил университет МакГилла и Школу кино и телевидения Университета Южной Калифорнии. Учась в школе и после снимал короткометражные фильмы, как документальные, так и художественные. В 1999 году — документальный фильм «Л.-А. Моэль» (сценарист и режиссер). Фильм получил главную премию для начинающих кинорежиссеров; в 2001-м — короткометражную комедию «Алмазный нос»; в 2003 году — документальный фильм «Подлинная история, первое испытание».

Рассказы Дэвида Безмозгиса публиковались в «Нью-Йоркере», «Харперс», входили в сборники «Лучших американских рассказов» (2005, 2008).

В 2009 году на экраны вышел первый полнометражный художественный фильм Дэвида Безмозгиса «День королевы Виктории» по его сценарию, он же был и его режиссером. Фильм показывали на Московском международном фестивале, фестивалях в Афинах, Сеуле, а также на Еврейских фестивалях в Сан-Франциско и Торонто.

В 2015 году вышел второй художественный фильм — «Наташа» по одноименному рассказу Дэвида Безмозгиса, он же был его сценаристом и режиссером.

Книга «Наташа и другие рассказы» (2004; рус. пер. «Книжники», 2013) была названа лучшей первой книгой, одной из 25 лучших книг года.

По списку «Нью-Йоркера» 2010 года, Дэвид Безмозгис вошел в двадцатку лучших писателей до сорока лет. Критики увидели в нем наследника Бабеля, Филипа Рота и Бернарда Маламуда.

Первый его роман — «Свободный мир» вышел в 2011 году; второй («Предатели») был опубликован в 2014 м. В 2019 году вышел второй сборник рассказов — «Город иммигрантов».

И пишет прозу, и снимает фильмы Дэвид Безмозгис по преимуществу о евреях, иммигрировавших из СССР. Стараются ли они обосноваться в Канаде, как герои «Наташи и других рассказов» и «Города иммигрантов», оказываются ли на перепутье в Италии в ожидании, куда их занесет дальше («Свободный мир»), или уже освоились в Израиле («Предатели»), всем им предстоит адаптироваться в новом мире с незнакомыми законами, устоями и даже привычками.

Филип Рот больше не пишет, так что пора обратить внимание на Дэвида Безмозгиса. Его дерзость и стиль из ряда вон, а «Предатели» — его лучшая, самая мастерски построенная, самая мощная книга. — Гари Штейнгарт

Безмозгис пишет проницательно, емко, он — в своих вершинах — и голосом, и юмором, и тем, что его заботит, напоминает Рота. Характеры у него живые, яркие. — FINANCIAL TIMES

В «Предателях» Безмозгис с точно скальпелем вскрывает историю жизней, сформированных и исковерканных тиранией, соблазнами и требованиями совести. Но едва нам кажется, что мы поняли, в чем суть нравственного конфликта, Дэвид Безмозгис приоткрывает еще один его слой. — Бен Фонтан