Предательство интеллектуалов
Шрифт:
Может быть, пока еще обойден вниманием тот факт, что для французских абсолютистов XVII – XVIII веков главная обязанность суверена – справедливость. «Важнейшее из прав короля, – пишет один из этих теоретиков, – право издавать законы и общие указы ради порядка в своем королевстве» (Guy Coquille. Institution du droit des Francais, 1608). У другого читаем: «Пользование публичной властью сеньора должно регулироваться справедливостью...» (Loyseau. Des Seigneuries, 1608). И у Боссюэ: «Когда король осуществляет справедливость или заставляет осуществлять ее в строгом соответствии с законами, что является его главной обязанностью...» (Bossuet. Instruction `a Louis XIV). Современные абсолютисты, в том числе и французские, видимо, вдохновляются немецким теоретиком, утверждающим: «На государство возложены две обязанности: осуществлять справедливость и воевать. Но вторая обязанность – гораздо
Приведем также известный пассаж из Боссюэ (Pol., liv. VIII, art. II, рr. I): «Абсолютность [правления] – одно, а произвольность – другое. Оно абсолютно в отношении принуждения: нет силы, способной принудить суверена, который в этом смысле независим от какой бы то ни было человеческой власти. Но отсюда не следует, что правление произвольно; ведь, помимо того что все подлежит Божьему суду, правление, которое мы сейчас назвали произвольным, отличается тем, что в державах есть законы, и все, что делается вопреки законам, творится не по праву».
Как видим, апология произвола у французских доктринеров – нечто новое даже в сопоставлении с Боссюэ. (Я говорю о доктринах Боссюэ, а не о его практических принципах.)
Прим. К
Таково учение Ницше...
Нелишне напомнить, что в настоящей работе я рассматриваю учение Ницше (а также и Гегеля) постольку, поскольку оно было поводом для великой моральной проповеди; в реальности это учение гораздо сложнее. Что касается «неверного понимания подлинной мысли» некоторых философов, то в этом они должны винить лишь себя самих. Приведу здесь справедливое замечание Л. Брюнсвика: «Ницшеанство подверглось такому же испытанию, как и гегельянство. Без сомнения, тут и там философские темы послужили, прежде всего, прикрытием для нового наступления варварства. Но, однако, сам факт, что они были использованы, и то, каким образом они были использованы, имеют принципиальное значение. Не в том ли состоит критерий философии, которую можно безоговорочно и недвусмысленно назвать рациональной, что она всегда себе верна? Напротив, системы, с самого начала принимающие противоречие в расчете на то, что сумеют преодолеть или «изжить» его, дают пристанище своему врагу. Наказание их – в том, что их антитеза все еще сохраняет сходство с ними; это и произошло с Ницше» (L. Brunschvicg. Le Progr`es de la conscience dans la philosophie occidentale, р. 431; в этом произведении читатель найдет блестящее изложение «гегелевских тем» и «ницшеанских тем», обернувшихся политическими лозунгами).
Прим. L
...задолго до приверженцев Тэна или Огюста Конта.
Когда настоящая работа публиковалась в журнале, некоторые оппоненты заявили, что вся наша критика современного интеллектуала несостоятельна, так как мы не уделили большего внимания автору «Происхождения современной Франции»*. По их мнению, это «великий интеллектуал-реалист» пяти последних десятилетий, а те, кого мы обвиняем, – только мелкая сошка. (Такая неожиданно низкая оценка концепции Барреса или Морраса поразительна.)
Здесь очевидно злоупотребление неоднозначностью слова реализм. Тэн осветил истинную природу реального – собственно, политической реальности – и напомнил универсалистам, что эта область не в их компетенции; но он никогда не возвеличивал реальное, противопоставляемое всеобщему, в чем как раз и заключается тот реализм, против которого я выступаю. Наоборот, он ясно говорил, что универсалист, не покидающий своей области (отметим большое уважение Тэна к Спинозе, к Гёте), – выдающийся представитель рода человеческого. Сравните: с точки зрения Морраса, универсалист, даже не политик (приверженец инфинизма, пантеист), заслуживает глубокого презрения. Трудно увидеть в Тэне и крестного отца тех, которые прославляют человека воюющего, принижая человека справедливого и человека исследующего [331] , призывают народы культивировать свои предубеждения и то в них, что «совершенно чуждо разуму» (Баррес), и выставляют анахронизмом мышление, не занятое социальными вопросами. Я думаю, Тэн охотно сказал бы о причисляющих себя к его последователям слова, будто бы сказанные г-ном Бергсоном о некоторых своих «учениках»: «Эти господа весьма оригинальны».
331
См. его гимн математику Францу Вёпке.
Однако по двум критериям Тэн, как мне представляется, действительно был вдохновителем современных реалистов. Во-первых, это осуждение им индивидуализма, точнее, нравственной свободы гражданина (именно таков, по сути, смысл его сожаления о давно ушедших в прошлое цеховых организациях и, шире, его призыва к объединениям, формирующим душу индивидуума, вместо того чтобы оставить ее независимой от государства). Во-вторых, – что еще более ново для французских духовных учителей, – осуждение идеалистического воспитания. В конце «Современного строя» явно содержится вся воспитательная идея «Лишенных почвы» и «Этапа»*: «Подчас молодой человек вместе со своими близкими друзьями, озлобленными и разбитыми, как и он, испытывает искушение бросить нам упрек: „Вашим воспитанием вы внедрили в нас веру, что мир создан определенным образом; вы ввели нас в заблуждение; мир гораздо более уродлив, низок, нечист, гораздо более печален и жесток, во всяком случае для наших чувств и нашего воображения; вы считаете их чрезмерно обостренными
Противопоставим этой откровенной речи в защиту практического воспитания протест одного из подлинных преемников Монтеня, Паскаля и Монтескьё: «В своем неприятии классического духа и главнейших истин разума и философии, которыми руководится гуманитарное образование всех уровней, Тэн прибегает к языку, схожему с языком противников преподавания древней литературы [332] , неотъемлемых от нее общих идей и даже неутилитарной культуры. Отныне следовало бы только готовить воспитанников для эмпирического мира [333] , формировать людей, знающих этот мир таким, каков он есть, и обученных действовать по его законам. Однако школьные воззрения имеют слишком короткую историю, чтобы можно было, здраво рассуждая, возложить на них вину за беды нашего века и усмотреть в них причину ненависти и презрения, изливаемых на общество скучающими, раздраженными и деклассированными людьми. Но будь даже правдой, что сопоставление общих принципов разума, морали и красоты с течением эмпирической жизни породило больше разочарования в реальности, чем в прошлые времена, было бы печальным парадоксом требовать, чтобы это исправили, изгнав из преподавания всякую возвышенность взглядов, всякий идеал» (Renouvier. Philosophie analytique de l’histoire, t. IV, р. 541).
332
Решительным противником преподавания этого предмета будет Жюль Леметр.
333
Для эмпирической Франции, прямо скажут Баррес и Бурже.
Прим. М
...это преклонение [перед политикой, основанной на опыте] обличает духовное упрощенчество, составляющее, собственно, приобретение XIX века...
Такое упрощенчество встречается и в другой форме: как убеждение (четко выраженное Моррасом), что в политике можно обнаружить столь же строгие причинно-следственные законы, как законы тяготения и электричества. («Политика – это наука».) Суеверное почитание науки, будто бы компетентной во всех областях, включая и сферу морали, повторяю, является приобретением XIX века. Надо только выяснить, верят ли в эту догму те, кто ее насаждает, или же они просто хотят видимостью научности возвысить страсти своего сердца, которые, как они прекрасно знают, остаются всего лишь страстями. Следует заметить, что догму, по которой история подчиняется научным законам, особенно проповедуют сторонники власти; и немудрено, ведь она устраняет две самые одиозные для них реальности: человеческую свободу и историческое действие индивидуума.
Прим. N
В наше время священнослужители духа учат, что стадное мышление похвально, а независимая мысль достойна презрения.
В этом крестовом походе против индивидуализма (великий предводитель которого – Ш. Моррас) ново не признание того, что «индивидуум – всего лишь абстракция», что он в основном детерминирован расой, средой, нацией, множеством внешних факторов; новым является культ этой рабской зависимости, желание, чтобы люди смирились с нею, посрамление пытающихся от нее освободиться. Здесь мы видим все то же, столь удивляющее нас во французских мыслителях, преклонение перед фатальной стороной человеческого бытия и ненависть к его свободному началу.
Заметим: те, кто проповедует сегодня духовное послушание, требуют его теперь уже не только от необразованной массы, но и от людей мыслящих, в особенности от людей мыслящих; именно против независимости ученых, писателей, философов («раздутое тщеславие некоторых интеллектуалов») ополчились гонители индивидуализма при обсуждении дела Дрейфуса. Самое удивительное, однако, не то, что они требуют такого послушания, а то, что они получают желаемое. Когда г-н Маритен заявляет, что «не все способны философствовать, и главное для человека – выбрать себе учителя», когда Ш. Моррас изрекает, что обязанность большинства умов – быть «в подчинении» и отражать мысль какого-либо духовного руководителя, находится немало мыслящих людей, которые рукоплещут этим наставникам и отрекаются в их пользу от своей духовной свободы. Мыслители XVIII столетия говорили: «Народу нужна религия»; мыслители нашего века говорят: «Религия нужна для нас самих». Когда Баррес писал: «Задача, возлагаемая на учителей, – оправдывать утвердившиеся во Франции обычаи и предубеждения, так чтобы наилучшим образом готовить наших детей к участию в национальном шествии», он хорошо понимал, что в этом шествии должны участвовать и он сам, и его собратья. Здесь мы узнаём ту жажду дисциплины, о которой я говорил выше и которая представляется мне весьма примечательной у потомков Монтеня и Ренана. Я сказал бы, что причина ее – желание принадлежать к «сильной группе». Связана она и с восприятием эстетического аспекта многолюдного построения, красивого «шествия»; а также с радостью, испытываемой столькими душами от того, что ими управляют, что им не надо затрачивать усилия и думать самим, – радостью, конечно же, странной у так называемых мыслящих людей.