Предательство Тристана

Ладлэм Роберт

– Если я уцелею. Если меня не расстреляют.

– Никто не владеет умением выживания в системе лучше, чем вы. И Иосиф Сталин не может жить вечно, хотя иногда кажется, будто это возможно. В свое время он умрет…

– И его место займет другой Сталин.

– Его место займет другой лидер. А будет ли он вторым Сталиным или реформатором – кто сейчас может сказать? А вдруг кто-то вроде вас? А может быть, и вы сами?! Я считаю так: если вы убежите из СССР, приедете в Америку, или в Великобританию, или в какую-то еще часть свободного мира, которая останется свободной во время этой проклятой войны, то вы будете всего лишь еще одним русским эмигрантом, таким же, как сотни тысяч других. Но если вы останетесь в Москве, если вы останетесь верны вашим взглядам и будете работать внутри системы, тогда появляется шанс! Шанс на то, что вы что-то измените,

что вы повернете ход истории. Шанс на то, что вам удастся помешать машине террора уничтожить планету. Миру очень нужно, чтобы в Москве были такие люди, как вы: хорошие люди, благородные люди, нормальные люди, черт возьми! Припомните-ка, что вы сказали мне в Москве? Вы сказали, что героев очень не хватает, что России нужно, чтобы их становилось больше, а не меньше.

Кундров вдруг отвернулся и уставился в стену «Штаатсопер». Он так долго стоял молча, что Меткалф подумал, будто русский больше не слушает его, но тот наконец-то повернулся, и Меткалф увидел, что в его лице что-то изменилось. Гордое, почти надменное выражение исчезло, сменившись неожиданной ранимостью, а в глазах можно было безошибочно прочитать глубокую тоску.

– А есть ли у меня выбор? – спросил Кундров.

Меткалф кивнул.

– Я соглашусь на любые ваши требования.

– Я не о том. Мне кажется, что у меня действительно нет никакого выбора. Бегство было для меня лишь дурацкой фантазией.

Меткалф понял мысль русского. Он внимательно выслушал его и принял решение.

– Скажите мне, что вы хотите, чтобы я сделал для Светы Барановой? – спросил Кундров.

34

Эрнст Герлах был лояльным и преданным служащим рейхсбанка, но в равной степени не доверял обутым в сапоги агрессивным полицейским из городской и криминальной полиции и гестапо, которые имели обыкновение выслеживать людей с такими сексуальными пристрастиями, как у него, и отправлять их в концентрационные лагеря. Его пока что не трогали, возможно потому, что он был ценным, даже незаменимым работником, или потому, что у него имелись высокопоставленные покровители. Не исключено, что по обеим этим причинам, хотя, может быть, ему просто везло. Как бы там ни было, он не любил искушать судьбу. Он давно уже старался не привлекать к себе внимание одетых в мундиры головорезов.

Однако он нарвался на неприятность, причем такую неприятность, которая очень даже могла выйти ему боком, если он не проявит осторожность. Та фрау – судя по всему, весьма респектабельная немка, если не считать чрезмерно роскошной одежды да невероятного количества косметики, – назвала герра Киллигэна другим именем. Она назвала его Даниэлем Эйгеном. Киллигэн отрицал это, настаивал на том, что дама ошиблась, но почему-то сразу же кинулся прочь. Его поведение было подозрительным.

Герлах понял, что еще не имел возможности ознакомиться с документами, которые представил герр Киллигэн. А вдруг они заключают в себе какое-то банковское мошенничество? Более того – и это вызывало по-настоящему серьезное беспокойство, – американец, который назвал себя Уильямом Киллигэном, мог оказаться в действительности американским агентом, принимавшим участие в акции, направленной против рейхсбанка. Американцы и британцы постоянно пытались добраться до иностранных активов Германии; что, если Киллигэн пытался заполучить подписи, номера счетов – в общем, всю информацию, необходимую для того, чтобы наложить руку на фонды рейхсбанка?

В опере сегодня присутствовало множество агентов полиции и гестапо. Но он решил, что лучше всего обратиться к одному из своих начальников в министерстве. Телефонная будка находилась в Zuschauergarderobe [96] , внизу. Конечно, было слишком поздно звонить на службу; он набрал домашний номер своего непосредственного начальника, но трубку никто не снял. Он позвонил начальнику своего начальника Клаузенеру, который по своему положению лишь немного уступал директору и имел крайне мало дел с Банком международных расчетов. Очевидно, звонок вырвал Клаузенера из-за стола во время званого обеда, и он был разъярен.

96

Гардероб для зрителей (нем.).

– Я

никогда не слышал ни о каком Киллигэне! – кричал Клаузенер. – Какого черта вы беспокоите меня? Позвоните в Базель, вызовите полицию. Hosenscheisser! [97]

После того как Клаузенер бросил трубку, Герлах пробормотал себе под нос:

– Ach! Verdammter Schweinhund! [98] – Вот ведь идиот. Не мог же он на самом деле звонить в Базель – было уже слишком поздно, – да и, кроме того, сделать международный телефонный звонок было в эти дни очень даже непросто.

97

Засранец! (нем.)

98

Ах! Проклятая свинячья собака! (нем.)

В конце концов он собрался с духом и подошел к одному из офицеров СС, слонявшихся возле входа в зал. Подходя к нему, Герлах почувствовал, что у него стиснуло спазмом страха кишки, но он напомнил себе, что в своем сером костюме и при галстуке он выглядит весьма представительно.

Эсэсовец был, как и положено, с головы до пят одет во все черное – черный китель, черные кожаные пуговицы, черный галстук, черные бриджи и черные сапоги выше колен. На правом предплечье красовались буквы СД в серебряном ромбе. Судя по трем плетеным параллельным шнурам на погонах и по петлицам, он был штурмбаннфюрером СС. [99]

99

Звание соответствует майору.

– Простите, что беспокою вас, герр штурмбаннфюрер, но мне необходима ваша помощь.

Фрау Ева Хауптман заметила, что в поведении Митци-Молли Крюгер, ее лучшей подруги, появился оттенок некоего превосходства. Ложа, в которой они сидели (она принадлежала Хауптманам), сейчас, когда в ней было лишь двое посетителей, казалась огромной, как пещера. Возможно, именно поэтому она обращала на Митци-Молли больше внимания, чем делала обычно. То, что Митци-Молли получила возможность смотреть на нее сверху вниз, вызывало у нее мучительные терзания, и, что хуже всего, Ева не могла ничего сказать по этому поводу. Она знала, о чем думала Митци-Молли – они познакомились достаточно давно, сразу после окончания школы в Ганновере. Митци-Молли получала удовольствие, так или иначе поддевая Еву. Она всегда ревновала к Еве – к красоте Евы, даже к ее выбору мужа, и поэтому Митци-Молли должно было немало порадовать унижение подруги. Только представьте себе, этот хам сделал вид, что не знает ее! Он не мог забыть ее – в Париже у них был краткий, но горячий роман, а Ева Хауптман была величайшей мастерицей постельных дел: мужчины надолго сохраняют в памяти подобные вещи.

Нет, Даниэль Эйген, конечно, не забыл ее… Но почему же он прикинулся незнакомым?

Возможно, он был здесь с другой женщиной… Это могло бы все объяснить… но нет, она не видела, чтобы он разговаривал с женщиной. Он говорил с каким-то скучным типом, но никакой женщины поблизости не было.

Ева даже подумала о том, что, наверное, следовало бы рассказать Митци-Молли о том, что за ужасный сердцеед этот Даниэль Эйген. Эйген, скажет она Митци-Молли, несомненно, переволновался, увидев ее и вспомнив о том, насколько страстными были их отношения; конечно же, он до сих пор любит ее, и – в этом не могло быть сомнений – он пришел на балет с другой женщиной. Вот почему он вел себя так странно!

Но в тот самый момент, когда она совсем было решилась повернуться к Митци-Молли и небрежно, чрезвычайно небрежно, сказать ей несколько слов о Даниэле Эйгене, дверь ложи открылась. Обе женщины дружно повернулись и увидели одетого в черное офицера СС.

Она всегда боялась эсэсовцев, невзирая даже на то, что ее муж занимал довольно высокое положение в рейхе. Эти типы были высокомерны, постоянно пребывали в опьянении от собственной власти и совершенно не желали знать своего места. Она уже не однажды слышала о том, как людей из хороших семейств, обладавших отличными связями в обществе, зачем-то увозили в штаб СС на Принц-Альбертштрассе, откуда они уже не возвращались.