Предчувствие: Антология «шестой волны»
Шрифт:
— Нормально, — сказал Миша, отходя от двери. — Вы им не мешайте, пусть расслабятся. В их жизни так мало счастья, в конце-то концов.
Курлыкая песенку, он пошёл искать выход. У вестибюля его догнали, взяли в кольцо, учинили пресс-конференцию.
Усатенький задал свой вопрос первым:
— Давно вы почувствовали себя богоносцем?
— В четыре пятнадцать, — честно ответил Михаил Шаунов.
Фотокамерный суетился вокруг.
— А вы правда воспитанник? — спросила миловидная в пятнистом свитере.
— Вот те крест! — побожился он.
— А вы сами верили в свою речь? — спросил осмелевший фотокамерный.
— Я? —
Усатенький откашлялся, собираясь с мыслью. Но Гутэнтак опередил всех.
— Вот именно! — возопил он, забираясь на стул. — Профессиональные циники, ехидны и раздолбай. Вот они, щелкописцы и борзопёры. Нет для них нечего святого, мой друг. Истинно говорю тебе, ибо открылись мне души их. Мразь и слякоть пребывает в тех душах, слякоть и дурновесть. Прогнило всё в порождениях Вельзевула, продали они отца родного за грош и родину за пятак. А мать даром сдали. Носят в себе Содом и Гоморру, а сами о том не ведают. Ибо рухнут все в геенну огненную, вот попомните вы мои слова. Вижу я в них отсутствие высокой морали, вижу только зло и поруганную порядочность. Все они не только лжецы, но убийцы, педики и шакалы: если не сегодня, то в будущем. У них же как, Миша? Служение злым духам — религия, донос — радость, морковка в зад — вот и весь обед. У них же всё Сиону заложено, у них душа знаешь где? В пятке, истинно тебе говорю! У них моральный закон простой, лишь бы добрым людям нагадить. У них вся правда в лондонском банке, а любовь в копыта ушла. Шпионы немецкие, лесбияны висельные, хвощи морковные, что с них взять? У них сеть отлажена, менты куплены, а пишут кровью, которую из малышей жмут. Они же все самураи и черносотенцы, только волю дай. У них ложь национальной идеей чтут! Чуть не погубил свою душу, собирался, дурак, с иудушками бухать. Но вовремя мне правда открылась, понял я их нравственный загибон и воскрес. Убоимся, мой друг, общения с ними, ибо тянут они любую живность во ад, со свистом бьют и кодлой насилуют. Ох, пошли скорей, а то загубит нас отродье корявое, уволочёт и спасибушки не оставит… У них же всё рогом мазано, вкривь и вкось, врут, да ещё по осени подвираются. У них же только оболван, костец и духовно-нравственная энтропия. Знаешь, что они сейчас о нас думают? Как сгубить да по свету разметать. У них одна мысля на всех, да и та задним ходом покорёжена. Предали они нас, Мишенька, и ещё тысячу предадут, а потом возрадуются.
Десяток человек молчал. Какая-то массивная тётка истерично захохотала.
— Иди ты на хер, — наконец-то сказал усатенький.
— Пойдём, Миша, пойдём от них: хорошо общение, да спасение души подороже будет, — ныл Гутэнтак, соскочив за стул и потягивая Михаила Шаунова за грязный рукав. — Пойдём, друг ситный, пока ложью не заразились.
Михаил Шаунов смотрел на него с болью и раздражением.
— Простите его, пожалуйста, — сказал он. — Мой друг заболел, всерьёз и надолго. А так он хороший. Вы уж простите нас: любовь и только любовь. Пошли, бедняга, не поминайте лихом.
Гардеробщица шептала вахтёрше:
— Как он этих гадов-то припечатал, а? Всё по совести.
— И не говори, Марья, — согласилась та. — Как есть, так и сказал. А то развелось их.
Гутэнтак развязно хныкал и держат Михаила Шаунова за рукав. Вдвоём они приближались. Гардеробщица и вахтёрша строили им улыбки.
— Вот, ребятки, и курточки тут висят, — умилилась она.
—
Она моргала, открывала и закрывала рот, а слов пока что не говорила.
— Молись за меня, посудина настрого наказал Гутэнтак, облачаясь в «куртку героя». — Молись, хворостина, а то кто ещё на благое дело копейку даст?
С серьёзными лицами они вышли на крыльцо. Дождь бил по асфальту в пузырящемся апогее.
— Такие ливни смывают грязь с лица мира, — без иронии сказал Михаил Шаунов. — И прошлое с человеческих душ.
Гутэнтак ласково усмехался:
— Вот пробило парня на искупить…
Вдвоём они выбежали под дождь. Шли медленно, стараясь наступать в большие полноводные лужи. Прохожие обходили их стороной.
А через неделю Шаунов зашёл к нему в комнату. Тяжёлые книги громоздились на полках, компьютер спал, на рыжем ковре стояли огромный глобус и шахматная доска.
— Свету убили, — сказал он. — Наверное, те самые.
Гутэнтак оторвался от бумаг, сидел посреди хлама под жёлтым абажуром и хмурился.
— Кто сказал-то?
— Кто мог сказать? Это было в газетах. Вместе с фотографией.
Гутэнтак сочувственно улыбнулся, бездумно гладя шахматные фигурки. Миша бил по глобусу, тренированно тормозя удар в сантиметре от Индийского океана.
— Миш, ну а нам-то какое дело?
— Я понимаю, что никакого, — ответил Миша. — По большому счёту, она никто и звать её никак. Но это ведь только объективная сторона дела. И если с объективной стороны меня спросить, что нам следует делать, я отвечу, что нам следует хохотать: мы её трахнули, а те её замочили. Не хрен, сказали, по городу гулять. И замочили. Она жила в Светозарьевке, там ребята отвязные, кто-то нас видел, а кто-то взял кирпич и сломал ей голову.
— Прямо кирпичом?
— Очень даже в духе, — сказал Миша. — И с объективной стороны дела я принимаю этот кирпич и радуюсь этому кирпичу, как положено. Ну а с субъективной стороны — поверишь ли ты? — я плакал полночи.
— Почему же не поверю, — по-тихому сказал Гутэнтак. — Очень даже поверю. С объективной стороны я скажу, что тебя оттянуло на порыдать,а с субъективной мне и самому плохо. Это нормально, это пройдёт. Объективная сторона со временем побеждает.
Он принялся осторожно строить ряд из восьми белых пешек.
— Если бы ты снял малиновый крестик, мы могли бы отметить это событие, — осторожно предложил Миша.
— С объективной стороны или с субъективной?
— С субъективной, конечно, — сказал Миша.
— Да ну, — отмахнулся Гутэнтак, водружая ферзя. — Ты ведь знаешь, у меня склонность к алкоголизму. Я ведь не дурью маюсь.
— Ну хорошо, — сказал Миша. — Нет так нет.
Они молчали. Гутэнтак расставлял фигуры, а затем принялся за чёрное воинство. У ладьи были отколоты зубчики: три года назад ею соревновались на меткость, швыряя в мусорную корзину.
— Как твоя литературная работа? — спросил Миша.
— Знаешь, я многое пересмотрел. Я решил написать коротко, но с приёмом.
— С чем?
— Ты можешь посмотреть.
Он поднялся, включил компьютер. Монитор мигнул, высветился чёрным и голубым, возникла картинка. Гутэнтак, осторожно пощёлкивая, дошёл до каталога личных текстов.