Предчувствие любви
Шрифт:
Хотя какая там любовь! Это, пожалуй, еще не любовь, а лишь поиск любви, предчувствие любви.
Вот о себе — так тут я со всей определенностью сказать могу: у меня — самое настоящее предчувствие. Все время чего-то жду, жду… Жду и верю: сбудутся мои мечты и ожидания, обязательно сбудутся! Конечно, я пока что отстаю от друзей. Майор Филатов думает, что я нарочно держусь «золотой серединки», спрашивает: «Хитришь?» Да нет же, какая тут хитрость! Просто мне труднее дается летное дело. Легко ли научиться летать вслепую? Очень даже нелегко. Но я знаю: надо!
Птицы в такую погоду не летают. И самолеты Аэрофлота где-то отсиживаются, хотя у них — строгое расписание. Лучше на час-другой, а то и на сутки отложить рейс, чем подвергать пассажиров и экипаж риску. А нам, военным пилотам, приходится рисковать. Никто не знает, в какой момент может грянуть неигровая боевая тревога, потому и нужно быть готовым по первому сигналу взлететь при любых метеорологических условиях. Как ненастье, так и крадется к нам за тучами какая-нибудь «барракуда» с атомной бомбой на борту. Поди узнай, кто там за штурвалом, какое у него задание и что ему самому сдуру взбредет в башку. Вон на днях в печати было сообщение, будто бы один командир «летающей крепости» откровенно признался, что в полете с ядерным оружием его все время подмывает «нажать кнопку». При таких заявлениях надо быть постоянно настороже.
Потому-то и живем мы здесь, в забытой богом Крымде, для того и служим. На нас смотрят с уважением и надеждой люди всей нашей мирной страны. На фуражках у нас славой всех поколений русских летчиков сверкают золотистые летные кокарды. Нас называют людьми больших скоростей и больших высот. Наши самолеты обгоняют вращение земли, и мы, вылетев из Крымды, можем не только в тот же день, но и в тот же час прилететь в другой часовой пояс. Наши самолеты обгоняют звук, и это тоже нынче никого не удивляет. Вот бы обогнать еще и время, чтобы заглянуть в будущее!..
И я вдруг заглянул. Крылья мечты подняли меня высоко-высоко и мгновенно перенесли в трехтысячный год.
«У тебя неприятности? — спрашивал, бывало, Пономарев. И, усмехаясь, шутливо успокаивал: — Брось, не переживай. Плюнь на все, береги здоровье. И вообще смотри на все с высоты тридцатого века. Кому там какое дело до наших огорчений и радостей! Никто нас и не вспомнит».
И вот я — в тридцатом веке. Иду, а навстречу — люди. Много, очень много людей. Лица у всех добрые, Счастливые. Все дружелюбно улыбаются. Я слышу их голоса на незнакомом языке, но понимаю каждое слово.
— Глядите, глядите, человек из эры реактивной авиации!
— Ага. Из России.
— Точно. Русский военный летчик.
Мне даже неловко стало. Народу — как на митинге, и все в мою сторону смотрят.
— Откуда же вы меня знаете? — спрашиваю.
— Мы все знаем, — отвечают, — все помним. Россия спасла мир от фашизма. Россия…
— Вы хотите сказать — Советский Союз, — уточняю я.
— В те годы вашу страну на всех языках называли Россией. Да так и пошло сквозь века, —
— Да какое — герой, — лепечу. — Я же не воевал. Не пришлось…
— Знаем! — говорят мне люди тридцатого века. — Все знаем. Вы не воевали, вы не хотели воевать и поэтому сделали больше. Человечество никогда не забудет, что ваше поколение спасло мир от ядерной катастрофы. Спасибо вам за это! Великое спасибо!..
Букеты невыразимо прекрасных цветов не помещаются в моих руках. Мне и приятно, и смущаюсь я. Сердце в груди — стук-стук! Аж дышать трудно. Словно на большой высота, когда не хватает кислорода. Ух ты, куда меня занесло!..
Сзади меня слышится какой-то громкий топот. Вздрогнув, вскидываю голову — задремал все-таки! Оборачиваюсь и вижу наших «орлов» — Пономарева и Зубарева. Оба стоят перед генералом учтивые, но, честное слово, без малейшего смущения. А у Вальки на физиономии такое выражение, будто скажет сейчас: «Вот они — мы. Знай наших!»
Густые, колючие брови Генерала Тревоги изумленно поползли вверх.
— Та-ак! Мы, значит, уже знакомы! А? Вот вы, — он посмотрел на Зубарева, — вы меня чуть с ног не сбили при входе в гостиницу… А вы, — он перевел взгляд на Пономарева, — «начальник связи»!
«Орлы» смущенно молчали, и генерал улыбнулся:
— Что-о? Не слышу. Или там, в воздухе, языки отнялись? Страшно было, а?
Валькины губы тронула еле уловимая усмешка, однако он тут же придал своему лицу самое учтивое выражение:
— Перед вами сейчас страшней, товарищ командующий!
Умел Валентин вывертываться! В любых обстоятельствах умел. В разговоре со старшим младший должен называть его по званию, а он — «командующий». На всякий случай пристегнул. Авось понравится. Но не понравилось.
— Это ты там над сопкой брил? — нахмурился генерал.
Бреющим называют полет, когда надо бы ниже, да некуда: плоскости травку стригут. Нам так летать запрещали. Особенно над сопками. Моргнешь — брюхо фюзеляжа о вершину распорешь. И генерал с сердцем процедил:
— Па-рик-махер!
— Так я же, товарищ генерал, не под нулевку, — с самым беспечным видом усмехнулся Пономарев.
— Что-о?! — Генерал Тревога, казалось, задохнется от гнева. — Опять шуточки? — он круто, всем туловищем обернулся к Филатову: — Вот так и начинается разболтанность! Ему приказ — катапультироваться, а он — «сяду»! Да я вам… Да вы у меня год летать не будете… Отстраню!.. Все уставы заново…
— Уставы, товарищ генерал, мы знаем, — хриплым, севшим от переживаний голосом возразил Зубарев. — Наставление по производству полетов тоже знаем. А если я принял решение садиться… Кхы! — он откашлялся в кулак и твердо закончил: — Решение покинуть самолет и порядок его покидания принимает командир экипажа. НПП — параграф семьсот восемьдесят один.
— Он мне еще параграф тычет! — возмутился генерал. — А если бы…
— Машину жалко, — опустил глаза Зубарев. — Вы же сами летчик… Извините…