Предощущенья

Смирнов Анатолий Иванович

44

урки, лохи, менты, доктора,

работяги и пенсионеры,

чтобы вечером снова пошёл

кавардак по гудящим квартирам...

Сон сивушный бредов и тяжёл,

но опять прерывается пиром:

с искривлённым засохнувшим ртом

кто-то всё же дойдёт до палатки...

Не забыть мне до смерти тот дом,

чёрный год, что собрал три девятки:

мучит граждан чеченский позор

и похмельный оскал президента;

крупный вор попадает в фавор,

остальные —

часть эксперимента...

Сколько выпила Русь в этот год

"самопала" и собственной муки!

Друг-афганец кричал:"Пулемёт

дайте мне поскорее же в руки!".

Колобродила глухо страна,

зрея к бунту от язвы запоя...

Мы тогда осознали сполна,

что такое явленье "застоя".

* * *

Повторенье — мать мученья:

как мне ненавистен он —

в мгле ночного заточенья

часовой соседский звон!

Сон мой лёгок, словно пенка;

чуток слух в моих ушах.

Каждый час ломает стенку

Командора медный шаг.

45

Донжуан влюблённой жизни,

я пока что не дрожу,

но бессильным мягким слизнем

до утра лежу, лежу.

На рассвете засыпаю

и бесцветно снится мне:

яма узкая сырая,

жаба мерзкая на дне.

РАЗВЕДЧИК

— Я мальчишкой мечтал о славе

и о подвиге на виду,

а теперь вот на переправе

под бордюром лежу и жду.

Сыплют "духи" и сыплют наши

над рассветным мостом свинцом...

И лежу я с мечтой о каше

перед самым, может, концом.

Да, о пшёнке из русской печки,

в плошке вытомленной простой,

о распаренной той, о млечной,

с хрусткой корочкой золотой —

доставала её мамаша

из печи на исходе дня.

Как вкусна была эта каша!

И неведомо где Чечня...

Батальонные миномёты

хором гавкнули по мосту!

Не дойти мне до нашей роты,

закопавшейся в высоту.

46

"МЕЧЕННОМУ"

Ты, с дьявольской отметиной на лбу,

спустивший, словно свору псов, судьбу

на нас, всё жив, хотя погребены

миллионы, что тобой соблазнены,

поверившие в то, что ты изрёк,

затянутые в вольницы поток,

а глоток перегрызенных их хруст

по кладбищам летит, как смерча куст...

Юрист-юлист, политик, грязный в ложь,

на взяточные доллары цветёшь,

а, тех же степеней лауреат,

Иуда ждёт, когда сойдёшь ты в ад.

Напрасно ждёт, страшнее выбран суд

тебе, царя Руси сыгравший шут!

КАМОРКА

В

трущобном доме на пригорке

среди глухого городка

он вырос в дедовой каморке,

хранящей запах чердака.

Кровать и шкаф, да неба крылья

в карнизом сплющенном окне —

вот всё, что знал из изобилья,

и был доволен тем вполне.

Он не пытался прятать душу

за стенки мёртвые вещей,

она рвалась в делах наружу

вулканной магмы горячей —

ведь будучи бесстыдно молод,

он верил, искренность храня:

47

не только этот дрёмный город,

но мир весь создан для меня.

На вечной стройке коммунизма

шагать средь первых обречён,

он был хозяин этой жизни

и подпирал судьбу плечом!..

Слиняла молодость, как кошка:

мещанство съело коммунизм;

и нынче, сидя у окошка,

не в небо он глядит, а в низ,

где по шоссейке возле леса

бегут, как в западном кино,

"фольцвагены" и "мерседесы",

"тойоты", "форды" и "рено".

Вокруг него всё та ж каморка,

всё те же стулья, шкаф, кровать —

ему хватает. Только горько

себя ничтожным сознавать!

* * *

Пережить бы эту зиму,

перейти бы этот снег,

не теряя глаз любимых,

не смыкая век навек.

Но от голода усталость,

тяжело идти по льду,

сил почти что не осталось:

дунет ветер — упаду.

Ты не дуй, морозный ветер,

не вали меня в сугроб:

48

слишком дорог, слишком светел

для меня хрустальный гроб.

Не скользи с-под ног, дорога:

слишком лёгок этот путь —

в ледяном дыханьи Бога

без страдания уснуть.

ГОЛОГРАММА ДУШИ

О цветной голограмме деши

размечтался голодный учёный,

и чтоб въяве могла она жить,

из-за ширмы телес извлечённа,

чтоб туристы за доллар могли

наблюдать, стоя справа и слева,

ярко-алые волны любви,

буро-чёрные полосы гнева,

страх, свивающий кольца ужом,

грусть с тоской, что, как локоны, свисли,

и сверкающих молний надлом

пробивающей сумрачность мысли...

А за окнами русский февраль

всё тянул паутину метели

и, как мухи, в жужжащую даль

беспокойные тучи летели,

и шагал комендантский наряд,